«Почему же тогда он ходит вокруг да около? И собирается ли он вообще открыть свое сердце? Почему он позвал именно меня? Неужели он считает меня единственным человеком, перед которым можно исповедаться?»

«Исповедаться…» — это слово заставило меня вздрогнуть, словно сердце придавил тяжелый камень.

Только теперь я стал понимать, что обеспокоило меня вначале. В кабинете моего учителя все было по-прежнему, все стояло на прежних местах, но что-то незримое, незаметное исподволь сообщало о своем присутствии.

Только теперь, в эту минуту я осознал, что это было.

В кабинете старого академика поселилась смерть.

Я бессознательно потянулся к рюмке и осушил ее.

— А я уже завершил свой жизненный круг. И завершил неважно. Ничего значительного я так и не сделал.

Пауза.

Я мну в кармане сигарету, но достать все же не решаюсь.

— Курите! — угадал мое желание Леван Гзиришвили.

Я закуриваю. И затягиваюсь с такой жадностью, словно только что вынырнул из воды и вдохнул живительный воздух.

— Что такое жизнь и для чего живет на свете человек? Может, стоило провести ее в объятиях любимой женщины? Но меня влекла к себе истина. Не пожалеешь ни пятидесяти лет неустанного труда, ни того, что нет семьи, ни вечного невнимания к собственной персоне, если эту адскую, полную боли борьбу увенчает миг победы, миг постижения непостижимого, созерцания невидимого, разрешения неразрешимого! Видно, у природы не много подобных мгновений в запасе, да и то для избранных. Напрасной была моя научная деятельность, понапрасну я выхолостил себя. И радость, которую я вкусил от ложной победы, была пустой, а потом… А потом наступила горечь похмелья и разочарование… — Академик взял со стола старую фотографию и внимательно стал ее разглядывать. — Вы пока еще молоды, и вам не понять, что значит несбывшаяся надежда. Тридцать четыре года…

— Но, Леван Георгиевич… Если вы говорите такое, что же тогда остается сказать другим. Вы — ученый с мировым именем, ваш научный авторитет непререкаем…

— В глазах моих близких и доброжелателей, дорогой Нодар… — Он нехотя положил фотографию на стол. — Но я-то, я-то ведь отдаю себе отчет в том, кто я есть и что из себя представляю.

— Лично для меня и мне подобных вы всегда были образцом ученого и человека. Я убежден, что ваши исследования оставили заметный след в мировой науке.

— Вы хотите, наверное, сказать — ошибочные исследования, принесшие мне ложную славу, не так ли?

Академик горько усмехнулся и, заметив, что я стряхиваю пепел в ладонь, подал мне пепельницу. Потом отошел к окну и прижался лбом к стеклу.

— Иногда ошибка играет большую роль в установлении истины, нередко за ошибками и скрывается истина.

— Это говорится лишь для самоуспокоения, милый юноша! Каждая значительная проблема схожа с неприступной крепостью, с неприступной и, что гораздо важнее, незримой… К этой крепости сбегается множество дорог, но лишь одна из них ведет к ее воротам. Невелика мудрость ступить на дорогу, которая никогда не приведет тебя к крепости. — Академик отвернулся от окна и, скрестив на груди руки, встал посреди комнаты. — Вы, пожалуйста, не думайте, что целью моей жизни был лавровый венок ученого с мировым именем. Меня не тревожит и то, что в результате полувекового служения науке я не попал даже в ряды третьестепенных ученых. Нет. Я сожалею лишь о том, что судьба не даровала мне мгновения великой победы, мгновения постижения истины. А я был готов жизнью пожертвовать ради подобного мгновения… Тут нельзя рассчитывать на удачу. Лишь большим ученым под силу одолеть этот тернистый путь.

— Но вы то… — начал было я, но, заметив жест учителя, осекся.

— Я часто подходил к Рубикону, но перейти его не хватило духу. А тот, кто не переходил Рубикон, кто не вкусил мгновения великого открытия, никогда не постигнет красоты большой жизни, никогда не ощутит своего человеческого величия. А значит, не сможет даже представить безграничные возможности человеческого духа… И чего стоит по сравнению с этим мгновением повседневная радость бытия всей нашей жизни? Суета, лишь суета сует! И как счастливы люди, переживания, радость и наслаждения которых измеряются великим мигом покупки автомобиля или мебели…

Пауза.

Я снова тянусь за сигаретой.

Бой часов. Уже час ночи. А Эка ждет в машине… Старый академик без сил опускается в кресло.

— Да, я так и не смог перейти мой Рубикон. — Он говорит это тихо, без прежнего возбуждения. — В мое время многое было неизвестным. Многое из того, что сегодня относится к разряду установленных и общепризнанных истин. В те времена, когда мы устанавливали спектр масс, он имел волновой характер и представлял собой единство пиков и впадин. На этой кривой, кроме электронного, должны были быть еще два пика — мезонный и протонный. Каково же было наше изумление и радость, когда мы стали свидетелями совершенно иной картины: между ними вдруг появились холмики… Что это были за холмики? Откуда они взялись? Вы даже представить себе не можете, какие чувства обуревали нас. — Голос академика окреп, и потухшие было глаза вновь вспыхнули за стеклами очков. — Мы стояли в преддверии чуда. Может… Может… Да, да, мы, скажу вам по совести, боялись даже высказать вслух свои предположения. Вот именно, боялись. Во всяком случае, я. Может, эти холмики были графическим изображением совершенно новых, доселе неизвестных нам частиц в космических лучах? — Пауза. — Сколько бессонных ночей, месяцев, лет! Какой подъем и тут же сомнения, сомнения, сомнения! Для меня и моих сотрудников земная жизнь перестала существовать начисто. Мы находились на грани великого открытия, мы первыми обнаружили следы неизвестных обитателей космоса, однако полученные нами горбики спектральной кривой оказались всего лишь миражем. Ветер открытия повеял из Японии и США. Нас ввели в заблуждение пи-мезоны. Этот мираж создали именно пи-мезоны, помешавшие нам обнаружить целое их семейство. Мы первые заметили это явление, мы первые почувствовали их существование, но другие обнаружили их, и притом совершенно иными методами. Наша же кривая всего лишь подтвердила их открытие.

— Но зато вы первые напали на след мезонов…

— «Первыми», — горько усмехнулся академик.

Пауза.

И еще одна сигарета.

И еще бой часов.

Передо мной возникает лицо Эки, вконец измученной ожиданием.

Но я не тороплюсь уходить. Я все никак не могу понять, куда клонится наша беседа, почему вдруг разоткровенничался со мной старый ученый.

— Было бы самообманом сваливать все на удачу. Мне, как и любому смертному, было трудно посмотреть правде в глаза. Но факт остается фактом: для того чтобы довести дело до конца, у меня не хватило ни сил, ни таланта, ни умения. Открытие элементарных частиц явно оказалось не по плечу человеку с моим талантом и знаниями… Я пожертвовал работе свою личную жизнь, и теперь, когда я собираюсь покидать этот мир, руки мои пусты… — Томительное молчание. И снова короткий горький смешок. — Вам, наверное, не раз приходилось наблюдать футбольный матч, когда одна из команд проигрывает с разгромным счетом, а до конца встречи остается несколько минут. Для проигрывающих не существует шанса сравнять счет, да и выигрывающая команда уже не стремится увеличивать его. Обе команды с нетерпением ждут финального свистка — в таких случаях обычно говорят, что матч доигрывается. Я вот тоже похож на проигравшего: надежды отыграться у меня уже нет, и я с нетерпением дожидаюсь финального свистка.

— Но, Леван Георгиевич…

— Если вы собираетесь подбодрить либо успокоить меня, не трудитесь понапрасну. Я не из тех, кого можно подбадривать таким манером… — Пауза. — Вот это, — он взял со стола пузатую папку, — отвезите в лабораторию. Я ознакомился со всеми фотокадрами. Все мои соображения и заключения тоже здесь. Бог любит троицу. Давайте выпьем еще по одной.

Он до краев наполнил мою рюмку.

— Плохо, если у вас нет возлюбленной. Лишь настоящая, большая любовь может сравниться с теми мгновениями взлета, о которых я вам здесь толковал. Да сопутствует вам удача!