Начальнику лаборатории не терпится начать эксперимент, и притом сейчас же, сию минуту. Но в жилах молодого физика течет кровь интеллигента в четвертом поколении. И он громадным напряжением воли усмиряет бушующие в нем страсти. Он неторопливо и тщательно бреется, поправляет в зеркале галстук, застегивается на все пуговицы.

В лаборатории никто ни разу не видел его неряшливым. Ни разу, каким бы уставшим и издерганным он ни был, не потерял он присущих ему благородства и выдержки. Ни разу не позволил себе сказать резкого слова своим многочисленным оппонентам, не особенно церемонящимся с молодым начальником.

Теперь необходим эксперимент. Начальник лаборатории ждет не дождется, когда же удастся исключить из игры излучение радиоактивных и рентгеновских элементов. Он непреклонно убежден в существовании третьего источника. Глубокое внутреннее волнение проглядывает на его побледневшем лице и в лихорадочном блеске глаз. Но движения его по-прежнему неторопливы, отношение к сотрудникам уважительное и добросердечное.

Но глаза? А дрожь в тонких пальцах? А минутные отключения?

Все прекрасно чувствуют, какой дорогой ценой даются начальнику лаборатории внешнее хладнокровие и выдержка.

Постепенно и неуклонно его вера передается всем сотрудникам лаборатории, его превосходство приобретает совершенно зримые формы. Проблема, выдвинутая им на передний план, становится весьма реальной и значительной.

Камеру, в которой поместили электроскоп, окружили плотной свинцовой стеной. Толщина стены была рассчитана заранее, с тем чтобы она могла противостоять воздействию рентгеновских и радиоактивных излучений.

Всех охватило удивительное волнение. Даже записные скептики и те с неослабным напряжением ожидали результата эксперимента.

Если пластинки электроскопа не разрядятся, тогда вопрос ясен: причина разрядки заключается в рентгеновских и радиоактивных лучах, испускаемых неизвестным естественным источником. Отпадут иные предположения, страсти улягутся, и по истечении некоторого времени о них даже не станут вспоминать. Ибо рентгеновские и радиоактивные лучи известны давно, а все разговоры о других источниках излучений — плод досужей фантазии.

Симпатичный, подтянутый начальник лаборатории внешне абсолютно невозмутим. Он, по обыкновению, учтив, уважителен и внимателен к окружающим. Но иногда он вдруг отключается и взор его блуждает где-то далеко отсюда.

— Может, вы позавтракаете? — неловко переспрашивает лаборант, ибо на первый свой вопрос ответа он так и не дождался.

— Вы что-то сказали? — мило улыбается ученый, но взор его по-прежнему отрешен. Улыбка — всего лишь врожденный рефлекс вежливости. Только отрешенный взор неопровержимо свидетельствует о максимальном напряжении его интенсивно работающего сознания.

— Может, вы позавтракаете?

— Позавтракать, говорите? А который час?

Вот он уже на земле.

Все молча завтракают.

А если и говорят, то почему-то полушепотом.

«А вдруг и вправду разрядятся пластинки электроскопа», — не выходит из головы настырная мысль.

Что потом?

Они прекрасно знают, что будет, если пластинки электроскопа действительно разрядятся. Они окажутся перед лицом совершенно неизвестного явления. Само собой разумеется, что до поры до времени никто не будет знать природы и сущности этого явления. Подтвердится лишь факт его существования.

Но когда явление реально, уже можно думать над расшифровкой его сущности.

Для эксперимента было вполне достаточно десяти часов, но начальник увеличил его время до тридцати.

На протяжении этих тридцати часов никто не покидал лабораторию. Сидели и ждали, что произойдет. И руководитель, и его сотрудники были молоды. До сих пор их научная жизнь шла по обычному руслу, и ни одна серьезная проблема еще даже не возникала перед ними. Лишь теперь почувствовали они, что стоят на пороге значительнейшего события своей жизни. За что бы они ни брались, все валилось у них из рук, ибо одна-единственная мысль целиком поглотила их существо: «А что, если пластинки электроскопа действительно разрядились?»

Они слонялись по мрачным коридорам лаборатории, а в комнаты входили на цыпочках. За все время эксперимента не было сказано громкого слова. Не сговариваясь, они следовали какому-то неписаному правилу, но откуда оно взялось, никто бы не взялся объяснить.

Последний час до предела усилил напряжение. Все, как по команде, уставились на стрелки часов, но время словно остановилось. Тишина стала физически ощутимой.

Потом уже никто из них не мог вспомнить, как пролетели последние пять минут, никто не мог восстановить в сознании, что чувствовали, о чем думали они, вскрывая свинцовую стену.

Пластины электроскопа были разряжены.

Нет, это не обман зрения — тоненькие пластины электроскопа опущены.

Трудно сказать, что пережили они в это мгновение, да никто и не пытался над этим задуматься.

У всех на глазах блестели слезы, они сжимали друг друга в радостных объятиях.

— А теперь отдохнем! — сказал начальник лаборатории и пошел к выходу.

Два дня не выходил он из дому. Буря сменилась полным штилем, и он проспал восемнадцать часов кряду.

Молодому экспериментатору было ясно, что эти сверхмощные, всепроникающие лучи шли из таинственных глубин космоса. По сравнению с масштабами нашей планеты они обладали громадной, почти невероятной фантастической энергией. Неизвестный космический луч, а может, частица — он впервые назвал его «космическим» — без особых усилий преодолел толстую свинцовую ограду и разрядил пластины электроскопа. Какова природа этих лучей? И как их частицы входят в атмосферу — в первичном или вторичном виде? А может, эти элементы неизвестны науке? Может, их первичный вид и является основой материи?

Бой часов донесся до меня откуда-то издали. Половина первого. А мне казалось, что это последний удар двенадцати.

Четыре стены замкнули пространство комнаты.

— Не хотите ли кушать? — неожиданно спросил меня академик.

— Нет, спасибо, я уже поужинал.

— Немного коньяку?

Леван Гзиришвили медленно поднялся, подошел к шкафчику, висевшему среди книжных полок, и достал бутылку коньяка и две рюмки.

— Откройте, пожалуйста! — тихо попросил он и уселся в кресло.

Я быстро откупорил бутылку и разлил коньяк в рюмки. Старый академик взял рюмку и чуть пригубил ее. Я последовал его примеру.

— Вы когда-нибудь задумывались, кто вы такой? — спрашивает учитель.

Я не знаю, как ответить на этот странный вопрос, и молча смотрю на него.

Видно, он и не ждал ответа. Скорее всего, он сам и собирался ответить на свой вопрос.

— Для милиции вы — гражданин Нодар Георгиевич Геловани; для меня — сотрудник, талантливый ученый, доктор физико-математических наук, экспериментатор с неплохим чутьем; для соседей — холодноватый, но воспитанный, корректный молодой человек; для автобусного кондуктора — пассажир; для врача — пациент, но сами-то вы знаете, кто вы такой? Что вы из себя представляете, чего хотите, к чему стремитесь и какой ценой?

Я с изумлением слушаю старого академика. Я никогда еще не видел его в таком возбуждении. С неожиданной прытью он наполнил мою рюмку, взял свою и поднес к губам.

— Вы пока еще молоды, деятельны и живете сообразно с чувствами. Здоровья и энергии у вас через край. Вы полны надежд на будущее и не отдаете отчета в сделанном. Пора подведения итогов у вас впереди. К тому же вы печальный и скрытный человек. Вы больше, нежели ваши сверстники, мне думается, озабочены собственной личностью и пытаетесь заглянуть себе в душу, понять свою сущность. Я часто замечал, что тайная печаль точит ваше сердце. И это не печаль человека разочарованного — плод несбывшихся надежд. Я знаю, что тайны человеческой души для вас важнее, нежели поведение тяжелых протонов и мезонов. Допускаю, что мне только кажется это, возможно, я ошибаюсь… Пейте же.

Я поднес рюмку к губам, но пить не стал и снова поставил ее на стол. Странное волнение овладело мной. Я понял — академика что-то терзает, ему что-то хочется сказать.