печалится Дерунов. [1]
Ему вторит Разоренов:
Жизнь — чаша, полная страданий,
Где прочных радостей нам нет,—
Хаос несбыточных желаний,
Жизнь плача, горестей и бед!
(«Блуждающий во тьме сомненья»)
[2] Молодой Жаров высказывается наивнее, но и более по-житейски:
Что за люди, как трудно подделаться к ним.
Что ни слово, то всё оскорбленье.
Одному угодишь — не поладишь с другим,
Это просто не жизнь, а мученье.
[3] Козырев пишет о том же более традиционно:
Ох вы, дети горя,
Сиротины-слезы,
Залили, сгубили
Мою юность, грезы!
Страдая от разнообразных жизненных ударов, от собственных неуспехов, от «сознанья слабости своей», поэты-суриковцы в то же время все-таки не опускают руки перед «всескорбящей былью» жизни. Они, как нам уже известно, верят в силу «науки», знаний. Они верят в труд, терпеливое деятельное упорство, человеческую волю. Они считают своим долгом определить свод моральных требований, способных помочь сегодня противостоять житейским бедам. В стихах очерчивается этическая программа, особое место в ней принадлежит идеям любви и братства:
Солнце ровно светит
Для дворцов и хат, —
Эх, любил бы также
В жизни брата брат!..
(С. Дерунов, «Солнце блещет, небо...»)
[1] В любви людей друг к другу, в их братстве видится путь к нравственному пересозданию жизни, к утверждению человеческого достоинства каждого представителя «третьего сословия». Мысль о достоинстве неизменно живет в умах и сердцах наших поэтов; нет спора, они наивны, ограниченны, но чужды «искательства», стремятся служить добру, правде и гордятся этим:
Пойся, песня моя, пойся так, как ты есть,
Ты под слуги чужда, не способна на лесть.
(И. Родионов, «Не от скуки слагаю я песню свою....»)
[2] Особое обаяние произведениям первых «суриковцев» придает то обстоятельство, что горячие клятвы, взволнованные декларации морального порядка сочетаются, так сказать, с заветами весьма практического свойства. Очевидно, что нравственные принципы поэты выдвигают не ради чисто поэтической «возвышенности», не для красного словца; они подкрепляют принципы рекомендациями, явно выросшими из живого быта:
Сестра, возьми иглу и шей,
Я молот свой возьму,
И верь, прогоним мы нужду,
Прогоним скорби тьму.
Характерно в том же отношении стихотворение Григорьева «Ах, люби меня, да не сказывай...». В нем — конкретная, детальная про грамма успешного союза мужчины и женщины. Свои требования к хорошей семье определяет и Жаров в стихотворении «Семейное счастье». [4]
К «новому времени», к посулам народного счастья после реформ 60—70-х годов поэты, подобно Сурикову, относятся в основном настороженно, недоверчиво.
В «Рассвете» вместе с другими стихотворениями Дерунова на печатана «Песня» («Свищет за окошком...»):
Все, кажись, невзгоды
Все прошли, забыты,
Луч блестит свободы,
К знанью путь открытый.
Однако сомнение не покидает автора:
Людям жизнь иная,
Новая настала;
Правда ль? Но в ответ лишь
Вьюга завывала.
Песня, та же песня,
Грустная, былая,
Над селеньем та же
Ночь висит глухая.
Безусловно, Дерунов выражал здесь не только свою печаль и сомнение. То было настроение общее.
И когда в 1875 году цензура отклонила рукопись сборника стихотворений того же Саввы Дерунова, то в своем определении Санкт-Петербургский цензурный комитет, конечно, безотчетно проявил свое отношение, отношение представителей государственной власти, ко всей группе поэтов «Рассвета», осудив их отчужденность от официальной идеологии. Вот что писал в своем докладе исполняющий дела чиновника особых поручений Главного управления по делам печати Н. Н. Боборыкин (на основании его доклада рукопись Дерунова была «не дозволена к печати») :
«Кто прочел хоть одно из этих стихотворений, тот прочел их все. Все они проводят одну и ту же мысль, все пропитаны одним чувством. Автор оплакивает страдания русского крестьянина, его голод, нужду, его безвыходное положение. Хоть он отчасти приписывает это климатическим условиям, но в большей половине своих стихотворений относит положение крестьянина тому неправильному строю, который продолжает держать его в рабстве, в неволе. До сих пор русская песня, по мнению автора, сложилась под гнетом неволи, и все прошедшее русского крестьянина отражается в этой песне. Не запоет ли когда-нибудь он другую, веселую, свободную песню? Автор отчаивается услышать это и страданиям крестьянина не видит конца. Изредка автор одушевляется надеждою, и тогда он видит, как все изменяется в быте несчастного труженика, как новая эра наступает для него, эра довольства и свободы».
Слова чиновного рецензента хорошо выражают опасливое отношение власти к творчеству интересующих нас поэтов.
Высказав все вышеприведенное, Н. Н. Боборыкин добавлял: «Песня, написанная народным языком, может быть, есть самая опасная форма поэзии, самая удобная для пропаганды». [1] Таким образом, особенно неприятно автору доклада было ощущение известной «короткости» между поэтом и читателем из народа, тот факт, что говорят они — в самом прямом смысле слова — на одном языке.
Само собой, творчество поэтов-суриковцев не отрывалось от на родной жизни ни в каком отношении — не только во взгляде на жизнь, но и в темах, жанрах, языке. У всех поэтов мы находим «песни» (в том числе и такие, что стали широко известными, попу лярными); у всех — стихотворения о родной природе, где она обычно связана с крестьянским бытом и трудом.
У всех также находим новеллы из народного быта. Таковы «Морозный день» Григорьева, «Стеша» Дерунова, «Разговор» и «Сумасшедшая» Жарова, «После набора» Родионова, «Невзгода» Тарусина и другие. Эти новеллы построены как бы по принципу «панорамы», последовательного движения кадров-картинок перед читателем или слушателем. Их организует именно такой изобразительно-«плоскостной» ход, а не творческая активность поэта, замешивающего жизненные впечатления в новое сложное художественное единство; они скреплены последовательностью представленных событий, а не единством авторской личности.