Поэзию Сурикова по праву можно назвать крестьянской. Горькая доля настигает большинство его героев — как тех, что трудятся на земле, так и тех, что в городах бьются за кусок хлеба и простое уважение к себе. По душевной своей природе они — те же крестьяне. Однако в общем восприятии сельской и городской жизни самим Суриковым есть заметная разница.

Редкие умиротворенные интонации, немногие светлые эпизоды жизни, возникающие на страницах книг Сурикова вопреки основной тональности его поэзии, связаны только с жизнью деревни и родной природы. В сознании человека, попавшего в тенета городской нищеты и суеты, иногда всплывает как последняя надежда и упование образ другой жизни:

так шепчут губы «в предсмертном бреду» («Умирающая швейка»).

Суриков может показаться кому-нибудь на первый взгляд поэ том вовсе бесхитростным, как бы безоглядно влекущимся за очеред ным сюжетом. Однако это впечатление ошибочно. Он поэт, отличающийся строгой правдивостью, и нигде поэтическое одушевление не позволяет ему нарочито сместить реальные черты.

Если просматривать одно за другим его «светлые» стихотворения, легко убедиться в том, что, пожалуй, ни разу не дал он повода посчитать благополучной вообще жизнь крестьянина, так сказать, его «нормальную» жизнь, его повседневность, полную трудов и забот.

С любовью и теплом вспоминает поэт картины детства — «Детство» («Вот моя деревня...»), «В ночном». Так же набрасывает он картины природы, рисует крестьян, на какой-то срок вырвавшихся из круга привычных треволнений и обид и оказавшихся лицом к лицу с природой или песней, — «Зима» («Белый снег пушистый...»), «В Украйне» и другие. Прекрасен, гармоничен его дед Клим («Дед Клим»), но он — сельский «чудак», человек, живущий отдельной жизнью («Дом покинул, в лес сосновый Забрался и там живет»; «И в деревню он не ходит, Надоела, вишь, ему...»).

Что же касается города, то он у Сурикова неизменно заслу живает лишь слова осуждения и неприязни:

Такой взгляд на современный поэту город исторически наивен, но для Сурикова и его последователей характерен.

Своеобразное восприятие города, городской жизни, быта его тружеников демократическими слоями населения породило к сере дине XIX века особый жанр народной поэзии — так называемый городской, или «мещанский», романс.

Суриков активно способствовал развитию этого жанра, с его болезненной унылостью ритма и слова, грустной напевностью, нервическим самоощущением певца-автора и его героев. Городской романс открывал повседневность, обычность, повсеместность людских драм, отвечал настроению, мировосприятию огромной массы бедняков, в новую пору русской жизни бившихся с судьбой в «душных городах». Поэтика городского романса распространилась затем и на изображение сельской жизни. Большое число стихотворений Сурикова представляет собой характерные образцы нового жанра. Таковы «У могилы матери», «Умирающая швейка», «Бедняк», «Тихо тощая лошадка...» и т. д,

В данном случае снова речь идет не об отдельных произведе ниях поэта, которые вошли в массовый песенный обиход и стали городскими романсами (то, что называется «фольклором литератур ного происхождения»), а о самом строе, духе суриковских стихо творений, о том, что они были произведениями такого жанра по своей поэтической природе. Скорбно-болезненный напев «мещанского» романса звучал во множестве представленных им картин, в рассказе о швейках, портных, сапожниках, бездомных бродягах и рабочих:

Итак, произведения Сурикова представляют собой ценный материал для характеристики мироощущения русского крестьянина, сельского и городского бедняка пореформенной поры.

Нашло ли в творчестве «поэта-самоучки» свое выражение на родное бунтарство, слышатся ли в нем ноты протеста и борьбы? Вообще, в каких отношениях находился Суриков и его стихи с на раставшим освободительным движением?

На эти очень важные вопросы все еще нельзя дать вполне конкретного и обстоятельного ответа, если касаться самой биографии Сурикова. [1]

В сохранившихся письмах поэта нам удалось найти лишь один отклик на эпизод из освободительного движения 70-х годов — только один отклик, но весьма выразительный. Находится он в письме Сурикова Д. Н. Садовникову от б апреля 1878 года. Вот что пишет Суриков:

«А не в литературной Москве есть новое: случилось кровавое побоище, но об этом, я думаю, Вы уже читали в газетах. Газеты страшно лгут, передавая это печальное происшествие, — всему делу виною полиция... Я кое-что мог бы Вам сказать по этому делу, но в письме сделать это неудобно...

Эту мысль можно бы продолжить, но это вышло бы слишком резко». [2]

Непосредственным толчком к столь горьким выводам автора письма, видимо, послужил разгон демонстрации студентов в Москве 3 апреля 1878 года. Это событие имело свою предысторию и продолжение. [1] Оно вызвало глубокое возмущение многих современников, в том числе, как мы теперь знаем, и Сурикова.

Публикуемое письмо свидетельствует еще о том, что взгляд Сурикова на официальные «свободы» был весьма скептичен.

Его поэтическое творчество полностью приходится на время после отмены крепостного права. Но в своих стихах — и это очень важно для понимания позиции поэта — он почти не прибегает к столь популярному в 60—70-е годы противопоставлению старой и новой эпохи, старой и новой деревни. Правда, среди писем Сурикова сохранились два стихотворных отклика на реформу 1861 года: «Колыбельная песня» и «Пришла желанная свобода...» (впервые их опубликовал Н. А. Соловьев-Несмелов в издании 1884 года вместе с письмами поэта). В целом оба они одобряют происшедшую реформу, хотя в каждом случае по-разному. Однако цензура в свое время (около 1872 года) в печать их не пропустила. Мотивы запрещения нам неизвестны. По отношению к стихотворению «Пришла желанная свобода...» их легче себе представить: в нем могли раз дражать рассуждения о трудности истинного раскрепощения народа, о том, что в «массы темного народа Еще свет мысли не проник И дремлет сил живых родник». Так или иначе, но в печать оба стихотворения не попали. Позднее же автор не включал их в два своих стихотворных сборника, возможно, уже по иной причине —не желая выражать даже такую меру надежды и веры в «великие реформы».