Понемногу я пришел в себя.

— Старик любил меня, — продолжал мой собеседник. — Не раз советовался со мной. Я платил ему тем же. А какой был скромница — никогда ни о чем не попросит. У меня немало друзей среди столичных журналистов. Вы знакомы с Александром Петровым?

— Нет, — честно признался я, хотя меня так и подмывало сказать: «Знаком». — Но фамилию его знаю. Крупный, талантливый международник.

— Да-да, — так и расцвел директор. — Мне очень приятно, что вы так высоко цените моего близкого друга. Какой это человечище, какой журналист! За свои работы он удостоен нескольких премий, в том числе премии имени Воровского. Он начал свой трудовой путь корректором районной газеты и вырос до обозревателя крупнейшего агентства. Александр добровольцем ушел на фронт и геройски сражался с врагом. Его подвиги высоко оценила Родина. Он награжден несколькими орденами и медалями. А как он был чуток и добр с друзьями! Как внимателен к их любой, даже мелкой, просьбе! Но о себе думал в последнюю очередь. Никогда ни о чем не попросит. У него был ум мыслителя и сердце поэта. Такие люди оставляют заметный след на земле. Когда они уходят из жизни — это тяжелая утрата не только для родных и близких, но и для всех.

— Да, — согласился я. — Абсолютно согласен с вами.

— Такие люди — золотой фонд нашего общества, наша гордость и слава, — с пафосом продолжал директор. — Выпейте, пожалуйста, еще чашечку кофе. Он заварен по моему рецепту. — Директор налил мне в чашку кофе.

Мы пили кофе, разговаривали, а я все никак не мог подступиться к теме о кожаной куртке. Надо было выбрать удобный момент, но пока инициатива была полностью в руках директора. Я едва не спросил, а жив ли этот самый обозреватель Петров, но почему-то постеснялся. Это было бы не слишком тактично. И я промолчал и снова упустил момент попросить о куртке.

Директор со скромной гордостью сказал, что он знаком с еще одним хорошим журналистом — заместителем главного редактора большой газеты — Комельковым. Я даже почтительно привстал со своего места, когда он назвал его.

— Какой талантище! — восторгался директор. — Какой блестящий мастер слова! Он был рядовым журналистом в областном городе — его заметили и забрали в Москву. И правильно — талант. Талант везде пробьет себе дорогу. Даже если его закопать в землю, а сверху поставить асфальтовый каток, он все равно, как трава, вылезет наружу. Комелькова отличала гибкость и широта взглядов, принципиальность, умение работать с людьми. Он стал крупным организатором газетного дела. Мог стать еще крупнее. Но все равно, того, что он успел сделать, хватило бы на две жизни. А какая широта души, кристальная честность, бескорыстие…

— А он, а он… — залепетал я, не смея произнести страшного слова. Фамилию Комелькова я слышал, но что с ним стряслось, как сложилась, то есть закончилась, его карьера, не знал и не ведал. Ведь журналистов много, за всеми не уследишь.

— Увы, — с горечью подтвердил директор. — Что поделаешь? Он был моим лучшим другом. Я бывал у него дома всякий раз, когда приезжал в столицу. Мы, бывало, засиживались до утра. Он любил делиться со мной своими творческими планами. А вы, часом, не знакомы с Петрухиным?

Я напряг свою память.

— Нет, не знаком, — честно признался я, чувствуя, что упускаю последнюю возможность завести разговор о кожаной куртке.

— О, вы много потеряли! — воскликнул директор. Это мой самый любимый очеркист. Он как никто умеет несколькими штрихами создать живой образ человека. А какой скромный был человек! Тоже никогда ни о чем не попросит. Мы с ним тоже близкие приятели. Сколько вместе выпили кофе и ха-ха-ха-ха — коньячку… Коля всегда мне первому читал свои очерки. Он был разведчиком на фронте, после войны учительствовал. А журналистом стал случайно. Послал на конкурс очерк — его напечатали. Стоило только начать… Увы, трагическая случайность…

— Что, и он?! И его… — так и ахнул я. — Как вам не везет! Потерять столько друзей…

— Да, — грустно улыбнулся директор. — Первыми уходят лучшие люди. Что поделаешь? А вы, случайно, не знаете специального корреспондента Запузырина?

Я сидел, пил кофе, слушал директора и огорченно думал о том, что плакала моя куртка. Не видать мне ее как моих ушей. Между тем директор заговорил еще об одном своем близком друге, и мне почему-то стало смутно казаться, что я уже где-то что-то похожее слышал или читал. Характеристики директора поразительно напоминали мне что-то, но я никак не мог вспомнить что. Оно вертелось где-то очень близко к поверхности памяти, но никак не всплывало до конца.

Через два часа улыбающийся, довольный директор поднялся со своего кресла.

— Хорошо посидели, — с чувством сказал он. — Замечательно поговорили. Я буду часто вспоминать о нашей встрече.

— Не надо! — испуганно воскликнул я. — Ради бога, не надо! Я суеверный человек. Вы потеряли уже стольких друзей!

Он поднял кверху две ладони, весело засмеялся:

— Не буду, не буду.

Согласитесь, что просить о куртке было крайне неуместно. Все его друзья журналисты были такими безгрешными, проявляли такую щепетильность. Было бы кощунством, надругательством над их памятью просить что-то для себя.

Обескураженный и слегка обалдевший от кофе и дружеского разговора, я вышел на улицу. В голове моей не было ни одной мысли. И вдруг на стенде я увидел газету. В самом низу была маленькая заметка, обведенная черной траурной рамкой. «Некролог» — пронзила меня догадка. Наконец смутная неясная мысль, так долго беспокоившая меня, пробила себе путь. О всех своих друзьях журналистах, которые почему-то все до одного уже ушли из жизни, он говорил языком этих заметок. Он просто-напросто пересказывал мне некрологи. Попробуй докажи, что он не был другом знаменитого очеркиста или публициста-международника. Как он меня провел, как провел!.. Бог с ней, с курткой, но оказаться таким лопухом, два часа слушать чужие некрологи, вздыхать, поддакивать и уйти ни с чем…

— Сдаюсь! — со вздохом сказал Грачов, смуглый, уже немолодой брюнет, и перемешал фигуры на шахматной доске. — Сегодня мне положительно не везет.

Его партнер Кузьмин, русый плотный молодой мужчина с добродушным лицом, пожал плечами: дескать, что поделаешь, побеждает сильнейший. Они уже не первый раз встречались за шахматной доской. Грачов неизменно проигрывал, но каждый раз искренне огорчался и говорил, что ему положительно не повезло.

— Положительно не везти не может, — заметил Никитин, сухой маленький желчный человек. — Как это можно говорить — положительно не везет? Глупо, нелепо. Не везет только отрицательно.

— А может, сгоняем, братцы, в домино? — предложил высокий рыхлый Степанов и золотозубо улыбнулся. — Все лучше, чем сидеть просто так.

— Мне что-то не хочется. — Кузьмин со вкусом потянулся, хрустнул суставами.

— Посмотрите, что делается за окном, — сказал Грачов, приоткрывая раму и высовывая наружу голову. Он тут же отпрянул назад: — Брр! До чего мерзкая погода — дождь со снегом и ветер.

— Курить хочется, — со вздохом сказал Никитин. — Вот уж поистине — привычка вторая натура. Один мой родственник двадцать лет работал проводником. Потом ушел на пенсию. Теперь каждую ночь поднимается и ходит по квартире. Жена спрашивает: «Ты чего не спишь, все ходишь!» А он отвечает: «Да понимаешь, привык спать в вагоне. Чтобы стучало и качало. А здесь тихо. Просыпаюсь и больше не могу уснуть».

— Как говорится, аналогичный случай был со мной на Мацесте, — заговорил Кузьмин. — Тоже автоматически сработала привычка выполнять все предписания медиков. Приехал я первый раз принимать ванну, зашел в кабину. Сестра пошла готовить ванну, а мне махнула рукой: «Приготовьтесь!» Я посмотрел в ту сторону, куда она мне махнула рукой, там на столике стоит бутылка кефира и рядом тарелочка, прикрытая салфеткой. Поднял ее, вижу: колбаса, хлеб и пирожное. Я немного удивился, но раз положено перед процедурой поесть, быстро съел все, разделся и пошел в ванну. Потом приходит сестра и спрашивает: «Кто же это съел мой завтрак?»