Не потому ли, что Флитте лишен нормальной связи с повседневностью (с землей), он назван в «Предуведомителе» Одноногим?
7. Город Хоф
О городе Хофе в «Предуведомителе» сказано (с. 758–759):
Я мог и не упоминать, что, достигнув Фихтельберга, хочу поговорить – письменно – с моим дорогим Хофом, находящимся в Фогтланде, поскольку могу устно болтать на тамошнем наречии и поскольку мой собственный парень родом оттуда. Мое желание, или цель, в таком произведении, как это, состоит и будет состоять в том, чтобы этот умудренный днями и годами город мог наслаждаться сном, который я хочу нагнать на него в сей книге жесткими гусиными перьями, на перинах из мягкого пуха той же птицы…
Хоф – небольшой городок в Баварии, где Жан-Поль (сын бедного деревенского учителя и органиста из Вунзиделя) жил и учился в гимназии в 1779–1781 годах, куда потом вернулся в 1784-м, к матери, когда из-за долгов был вынужден прервать обучение в Лейпцигском университете (и жил там до 1798-го). Неудивительно, что он желает всех благ жителям этого города (не рассчитывая, что найдет в них заинтересованных читателей). В романе дом ван дер Кабеля получает нищий воскресный проповедник Флакс – просто за то, что, единственный из всех наследников, способен до слез растрогаться.
Таким образом, семь наследников представляются мне отчасти двойниками Вальта (Нойпетер, Флитте), отчасти же – теми силами, с которыми поэт неизбежно сталкивается в своей жизни; и с которыми хочет «свести счеты» (или: осмыслить свои отношения с ними) прежде чем приступит, собственно, к написанию романа. Этот процесс хорошо описан в «Приготовительной школе эстетики» (Эстетика, с. 87; курсив мой. – Т. Б.): «Но есть высшая рассудительность – она раздваивает и ссорит сам внутренний мир, – ссоря, делит надвое, на Я и его царство, на творца и мир творца». «Я» – это Вальт со своим повседневным миром, «наследниками»; «творец и мир творца» – Вульт и, очевидно, еще две (пока не упомянутые) группы персонажей, с которыми хочет поговорить Предуведомитель.
8. Судьи искусства
Достигнув вершины первой горы, Бычьей головы (Оксенкопфа), и оказавшись высоко над миром повседневности, Предуведомитель высказывается о новой ситуации как-то неопределенно, в сослагательном наклонении (с. 759; курсив мой. – Т. Б.):
Я хотел бы, чтобы эти судьи искусства – номер 8 – тоже оказались в моем паланкине и чтобы у меня были их руки; я бы тогда пожал их и сказал: судьи искусства отличаются от рецензентов так же, как судьи от палачей… Я бы поздравил их с присущим им вкусом: что он, как и вкус гения, похож на вкус космополита и не воскуряет благовония какой-то одной красоте – скажем, утонченности, силе, остроумию, – но что он в своем симультанном храме и Пантеоне имеет алтари и свечи для удивительнейших святых, для Клопштока и Кребийона и Платона и Свифта…. Чтобы человек мог увидеть определенные красоты, как и определенные истины – мы, смертные, все еще воспринимаем то и другое двояко, – его сердце должно быть в такой же мере расширено и расчищено, что и голова….
Произносящий такие слова покидает карету и дальше движется в паланкине. Очень странно сказано, что он хотел бы – если перевести буквально – «иметь руки» этих таинственных «судей искусства». Как ни удивительно, параллель этому странному месту мы находим в романе – почти в самом конце, где рассказывается, как Вальт выходит из дому, чтобы попасть на карнавал (с. 613; курсив мой. – Т. Б.):
С уютным ощущением – что в двойном костюме горняка и возчика он чувствует себя как дома, но словно бы выглядывает из двух мансардных окошек, – Вальт пронес себя по улице, как носильщики несут паланкин, и едва мог поверить, что, столь восхитительно не замечаемый никем и двудомный, он всеми колесиками своей души катится, куда хочет, как часы в кармане.
Как можно понять из главы романа «Танец личин», «горняк» и «возчик» суть два образа (две метафоры) поэта (с. 619):
Вальсы, которые ты танцевал в этом зале до сих пор (только не обижайся), – всего лишь хорошие миметические подражания: отчасти – движению по горизонтали, как у возничего, отчасти – круто-перпендикулярным передвижениям горняка…
Предуведомитель, похоже, пользуется собственными руками; а в «паланкине», упоминаемом в обоих случаях, может передвигаться разве что «внутренний человек». Но человек этот, как я понимаю, обрел теперь способность видеть происходящее глазами подлинного «судьи искусства»: глазами «возчика» и «горняка», а может, и всех других любимых им писателей, которых желал бы видеть рядом с собой в «паланкине». В завещании говорилось, что Вальт, справившись с перечисленными там «должностными обязанностями», получит новое имя: И. П. Ф. Рихтер. Случайно ли, что слово «судьи искусства» (Kunstrichter) так созвучно фамилии Жан-Поля: Richter (по-немецки это значит «судья» или «судьи»)?
В бумагах Жан-Поля сохранилась такая запись (Exzerpte): «Этот судья Возможного (Richter des Moglichen) создает для себя словесные миры».
9. «Прекрасные души»
Начиная предуведомление, будущий Предуведомитель заявил, что напоследок хотел бы поговорить с «прекрасными душами». Заканчивая читать этот текст, мы понимаем, что он имел в виду своих будущих читателей. Обращение к ним, на мой взгляд, – одно из самых волнующих мест в настоящей книге, потому что Жан-Поль, как будто, в самом деле говорит с нами – прямо сейчас, когда мы это читаем (с. 762–763):
– А если говорить откровенней, я просто никак не решусь попрощаться с вами – вы, лучшие читатели, чьи снящиеся, а иногда и взаправду увиденные, образы мне доводилось видеть прогуливающимися, как прогуливаются гении, по холмам Прекрасного и Великого (и машущими мне рукой); я еще ненадолго останусь с вами: кто знает, в какое время… да и вернутся ли вообще те мгновения, когда наши души над распыляющимся листом протягивали руки друг другу…
(И так далее, его обращение к нам на этом не обрывается. – Т. Б.)
Обращается ли Жан-Поль к читателям в романе «Грубиянские годы»? Наверное, да: он вообще очень часто в своих текстах напрямую обращается к читателям. В романе таким обращением определенно можно считать нумер 50: сопроводительное письмо, которое «И. П. Ф. Рихтер» прилагает к первым трем «книжечкам» рукописи, которые он отправляет со своим «внутренним человеком» и выращенным им рецензентом Зрюстрицем («Зрячим») «какому-нибудь высокоблагородному городскому совету» (с. 441; курсив мой. – Т. Б.) – то есть, скорее всего, тем читателям, которые могут найтись для его романа. (Письмо датировано 1803 годом, три первые книжечки были опубликованы в 1804-м).
Читатели могут подразумеваться и в сновидческой главе «Танец личин» – в том ее фрагменте, где Вальт, придя на маскарад, «сначала попал в комнату для распития пунша [ «Яичный пунш» – название романа, который пишут братья – Т. Б.], которую принял за танцзал и куда музыка проникала, как и подобает, издалека, приятно приглушенная. <…> Когда Вальт храбро выглянул из маски, прижавшись глазами к ее окошкам, он, оглянувшись, не без удивления увидел множество оголенных лиц, то есть фигур с содранной личиной в одной руке и со стаканом в другой. Что все вокруг черпают влагу не то из Источника здоровья, не то из Орденской чаши, он отнес к обычному для маскарада распорядку, тут же потребовал стакан для себя, а вскоре – поскольку человек в костюме адмирала стал для него правофланговым и образцом – еще одну» (с. 613). Ведь в романе Жан-Поля «Титан» (1800–1803) маскарад описывается так (Jean Paul III, S. 68):
– А теперь давайте все вместе двинемся, танцуя, в книгу, на этот свободный бал мира, – я впереди, как танцор-ведущий, за мной читатели, как подпрыгивающие следом-танцоры, – чтобы мы под звучащими крестильными и погребальными колокольчиками на китайской пагоде Мироздания – под аккомпанемент певческой школы муз и гитары Феба наверху – бодро танцевали от тома к тому – от цикла к циклу – от одного отступления к другому – от одного разделяющего мысли тире до следующего – пока не придет конец либо этому произведению, либо мастеру, создавшему его, либо каждому из нас!
