– К моему случаю это относится в меньшей мере. Я никогда не жил так весело, как в те дни, когда родители ходили к причастию: потому что знал, что они почитают за грех наказывать меня раньше, чем после захода солнца; и потому что после причастия они еще и обедали у священника, а значит, шахматная доска оказывалась в нашем распоряжении – свободной для прыжков коня… Стоят ли еще перед твоей душой, пишется ли огненными красками, подсвечивает ли сама себя, пылая, тогдашняя картина: как я в то самое воскресенье с помощью карманного зеркальца, с хоров, пускал вниз солнечного зайчика, словно райскую птицу, – через всю церковь и даже вокруг зажмуренных глаз священника, – тогда как сам я невозмутимо стоял, наблюдая за происходящим. И припоминаешь ли ты (сам я теперь вспомнил всё), как меня застукал за этим занятием сатанинский кандидат Шомакер и как отец после службы, в соответствии с неприятным уголовным законодательством Карла, которое (в статье 113-й) позволяет заменять тюремное заключение на порку розгами, из благоговения перед таинством решил просто заключить меня в тюрьму, вместо того чтобы избить до полусмерти, что для меня было бы гораздо предпочтительнее?

– Тем не менее во время причащения в церкви ты все-таки держал правый плат с алтаря, под облатками, а я держал левый, под чашей с вином. Я никогда не забуду, каким смиренным и трогательным казался наш бледный отец, преклонивший колени на багряной ступени алтаря, когда священник, сильно повысив голос, поднес ему золотой кубок. Ах, как же мне хотелось, чтобы отец отпил больше от священного вина-крови! А после него – склонившаяся в глубоком поклоне мать! Какие же чистые и хорошие чувства я к ней испытывал, пока она пригубливала вино! Детство знает только невинные белые розы любви, позже они становятся все более багряными, напитываясь краской стыда… Однако первой к алтарю подошла величавая генеральша в черном и все же сверкающем шелковом одеянии: опустилась на колени и опустила длинные ресницы, как перед божеством, и вся церковь с ее шумами влилась в благоговейную сосредоточенность этой государыни, идеальной для нашей деревни.

– А правда, Вальт, что дочь так похожа на нее?

– Мать, по крайней мере, на свою дочь очень похожа… Затем все вышли из церкви, каждый с воспарившим сердцем, – орган играл на очень высоких тонах, которые всегда возносили меня, когда я был ребенком, в светлое чужое небо, – и снаружи оказалось, что синий день уже глубоко укоренился в воскресной деревне и что с башни в этот день изливается трубное ликование… – Лицо каждого прихожанина, возвращающегося домой, сияло надеждой на долгое радостное воскресенье… – Покачивающаяся лакированная карета генеральши прогромыхала мимо нас всех; миловидные, богато одетые лакеи спрыгнули с подножек – И вообще, если бы потом не случилась эта история с тобой —

– Не пережевывай ее снова и снова!

– Итак, отец в сюртуке, надетом для Божьего алтаря, отправился в дом священника, и мать последовала за ним. И когда я (после того, как они поели), позвонив в колокольчик, открыл калитку и уже на бегающих по двору индюшек воззрился с величайшим почтением…

– Тебе незачем скрывать, что ты пошел туда, чтобы просить отца освободить меня из проклятого карцера, потому что я слишком громко кричал и клялся, что разобью и окно, и собственную голову.

– Просьба не произвела на отца особого впечатления; может, потому, что священник сказал: ты, дескать, сильно его обидел и ослепил… Я, к сожалению, быстро забыл и о тебе, и о своей просьбе из-за великолепного сладкого вина, которым меня угостили. В деревне у людей слишком мало опыта общения с большим миром, и даже бокал вина может привести их в восторг. А священник позволил мне, уже охваченному таким восторгом, еще и поглядеть в призму, окутывающую каждый кусочек мира утренней зарей и радугой… Я часто воображал, что, поскольку проявляю такой интерес к живописи – да даже и к раскрашенным ларчикам, клинышкам, кирпичам, – из меня мог бы получиться лучший художник, чем мне кажется сейчас. И когда в тот день я увидел, как мой отец сидит чуть ли не в самом конце стола, я с удовольствием подумал, что когда-нибудь сделаю его весьма уважаемым человеком – если мне самому удастся стать кем-то.

– Удивительно, как часто и я, уже на протяжении многих лет, клялся, что вспомню о своем происхождении, если моя публичная слава значительно вырастет в высоту и в ширину, – и не буду стыдиться ни тебя, ни родителей. Нужно как можно раньше начать приучать себя к скромности, поскольку никогда не известно, каких неисповедимых высот ты достигнешь к концу… Любовь же к краскам, о которой ты говорил, еще не означает, сама по себе, любви к рисунку; впрочем, поскольку одни живописцы позволяют, чтобы чужая рука дописывала за них пейзажи, а другие, напротив, просят, чтобы внутри их пейзажей кто-то изобразил людей, ты мог бы объединить в себе качества художников обоих этих направлений. Прости мне такую шутку!

– Охотно прощаю! Мы, как и другие благородные гости, наконец вернулись (через всю деревню) к себе домой, где отец надел пунцовый жилет и отправился на прогулку со мной и с матерью, рассчитывая вечером – часов около шести – поужинать в небезызвестном садовом павильоне. Я не думаю, что в такой вечер, когда все люди, нарядные и радостные, гуляют под открытым небом, а генеральша и другие благородные дамы держат в руках солнечные зонтики из алого шелка, – что в такой вечер хоть чье-то сердце (по крайней мере, бьющееся в братской груди), могло бы смириться с мыслью, что ты один сидишь в карцере.

– Черт возьми! – вырвалось у Вульта.

– Так что вполне естественно, что я и наш работник подставили к твоему чердачному окну лестницу, чтобы ты мог спуститься в деревню и тоже порадоваться… Нет, ни одна прогулка с другими людьми не бывает такой прекрасной, как прогулка ребенка с родителями. Мы шли по полям с высокими зелеными злаками, и я вел сестричку за собой по узкой, заполненной водой борозде. Все луга горели в желтом весеннем пламени. У реки мы собирали сполоснутые водой раковины ради их переливчатого блеска. Сплавной лес целыми стадами плыл к далеким городам и горницам, и мне хотелось встать на одно из таких бревен и поплыть вместе с ними! Овцы, многочисленные стада овец, были уже наголо острижены и – без стены из шерсти, прежде отделявшей их от меня, – стали ближе моему сердцу. Солнце притягивало воду, которая поднималась вверх в виде длинных лучистых облаков; мне же казалось, будто это земля подвешена к солнцу на сверкающих лентах… и раскачивается, как колыбель. Одно облако, в котором было больше блеска, чем воды, пролило дождик рядом с нами, но не на нас; однако я, глядя на четкую границу между влажными и сухими цветами, вообще не понимал, как это может быть, что дождь не идет все время и надо всей землей. Деревья наклонялись друг к другу, когда над ними проплывали облака, роняющие капли, – в точности как люди, причащающиеся перед алтарем… Мы зашли в садовый павильон, который и внутри, и снаружи был побелен, и только; но почему же это скромное название и сегодня сверкает ярче всех роскошных зданий с гордыми крышами – и в пору вечерней зари так пристально всматривается в незнакомую утреннюю зарю? Все окна и двери были распахнуты – солнце и луна одновременно заглядывали внутрь – яблони протягивали нам на своих косматых негнущихся ветках красно-белые бутоны, а иногда и снежно-белые яблоневые цветы (о Вульт, я охотно отдал бы целое яблоко за такой яблоневый цветок). – Пчелы давали отцу понять, что вскоре они начнут роиться. – Я собирал в коробочку золотистых жуков-бронзовок, для которых давно припасал сахар. – Еще и сейчас перед моими глазами сверкают золотым и изумрудным блеском эти райские птички земного мира – те, что водятся в Германии, хочу я сказать. – И еще в саду я выдернул кое-какие ростки, чтобы потом посадить их у нас дома и вырастить увеселительный лесок, едва достающий до моего колена… Птицы старательно, как по заказу, щебетали в нашем садике, где было только пять яблонь и два вишневых дерева, а также несколько слив, да еще добрые кусты черной смородины и лесного ореха. Два зяблика принялись издавать трели, и отец сказал: мол, один из них поет насмешливую застольную песню, а другой – песню жениха. Но я предпочитал – и предпочитаю до сих пор – мою славную овсянку…