В ставку Мамата отряд, за которым понуро следовала джиргова дружина, прибыл ранним утром. Тумур с Шайтаном были уже там.

Мамат действительно был сухарем — долговязый, узкоплечий, нескладный, с уродливо выпирающим животиком, который он тщетно старался прикрыть широкой кольчугой: она висела на нем, словно лохмотья на чучеле. На брезгливо сморщившемся лице с впалыми щеками росла жидкая бороденка.

Старший сын Пурхана с достоинством поклонился кагану и пригласил в дом. Изменников (как он их назвал) ван велел разоружить и взять под стражу. После того как чаша с кумысом обошла присутствующих и все приветственные слова были сказаны, Мамат снова поклонился и спросил, молитвенно сложив перед собой руки:

— Чем могу быть полезен, повелитель?

— Я иду на Талгата. Собери всех, и как можно скорее. Времени мало.

Мамат, не оборачиваясь, щелкнул пальцами, и один из его приближенных тут же ушел.

— Что делать с изменниками? — с натянутой улыбкой спросил ван.

— Ты меня разочаровываешь, Мамат-гай, — надменно ответил Барх. — Что с ними делать? Неужели не знаешь?

— Но их так много… — пробормотал побледневший Мамат. — Семьсот прекрасных бойцов…

— Убей всех.

Мамат отшатнулся, как от пощечины, и с ужасом поглядел на кагана. Барх сидел неподвижно, лицо было непроницаемо. Мамат, хорошо знавший отца-шутника, растерялся — повелитель не шутил.

— Может, казнить часть? — нерешительно спросил он. — Только самых злостных и непримиримых, зачинщиков? — С лица вана впервые сошло выражение брезгливости.

— Возьми себя в руки! — проревел Барх. — Или ты знаешь, кто из них зачинщик? Главный зачинщик уже закопан! Соберись или пойдешь под топор вместе с ними!

— Нет…

— Пять дюжин… ладно, четыре, — смягчился Барх. — И пусть изменники сами выберут их. Казнить немедленно. Остальных вместе с семьями отдать в рабство.

Бедняга Мамат вышел из юрты пошатываясь, длинные пальцы то сжимались, то разжимались, и вообще, казалось, жили своей жизнью; продолговатое лицо, ставшее очень живым, попеременно отображало все обуревавшие вана чувства: страх, боль, решимость, шок…

Он не умел скрывать свои эмоции, этот Мамат-сухарь, он был добрый, он был настоящим отцом своего народа и вызывал отчаянное чувство жалости — самое едкое и жестокое чувство из всех человеческих чувств.

Изменников собрали в поле, у овечьего загона, где стоял насквозь пропитанный кровью пень с измочаленными краями, в которых застряли, волнуемые ветром, клочки овечьей шерсти. Мамат объявил приговоренным «свою» волю — нашел в себе мужество, — но сделал это так трогательно и мучительно. Несчастный ван смотрел в землю, часто кашлял и не знал, куда девать руки.

Изменники выслушали приговор стоически: никто не запаниковал, не зароптал. И почти сразу в загон начали заходить люди — в основном молодежь. Это и понятно — лучше смерть, чем позор рабства. Но тут в процесс решил вмешаться один из самых заметных мужей во всем воинстве кагана, а именно Хаваш Одноглазый. Он встал у калитки и своим единственным глазом пристально и хищно осматривал всех, кто по доброй воле шел под топор: кого-то прогонял, кого-то впускал, при этом активно орудуя кнутом, и успокоился, только когда набралось нужное количество. Остальные загудели, выражая недовольство (удивительно, как сильно они желали смерти!), но Хаваш поистине осквернил небеса, разразившись столь страшными ругательствами и подкрепив их ударами бича, что Шайтан был вынужден осадить его.

Хаваш был мерзок до жути. Его манера двигаться, разговаривать (даже не разговаривать, а рычать), — во всем проявлялись исступленная жестокость и садизм. Первый раз в жизни Унэг видел человека, напрочь лишенного доброты, напрочь лишенного всего, что хоть отдаленно напоминало что-то такое. И воину почему-то стало смешно, удивительно смешно, ибо такой, явно нехороший, человек казался вымыслом, игрушкой богов.

Между тем Барх заметил в числе смертников того самого смышленого юношу.

— Подойди сюда, — приказал он.

Парень ловко перепрыгнул через загородку и вытянулся перед каганом.

— Как тебя зовут?

— Хайдаром.

— Как героя из легенд?

— Да, повелитель.

— Я дарю тебе жизнь и свободу, Хайдар. Забери свой меч и иди под командование Берюка. Он старый, опытный воин, сделает из тебя героя.

Но Хайдар, к удивлению окружающих, совсем не обрадовался.

— Чего ты стоишь? — нетерпеливо бросил каган. — Ты свободен. Ты и твоя мать, жена…

— У меня нет матери, — тихо ответил Хайдар. — Вся моя семья там, в загоне. Позволь мне умереть. По мне, смерть более привлекательна, нежели твоя милость, повелитель. Ты уж извини.

Сказав это, Хайдар развернулся и грустно побрел назад.

— Чего ты хочешь? — спросил его остолбеневший Барх. — Хочешь, чтобы я всех освободил?

— Не надо, повелитель. — Хайдар говорил печально, отрешенно, будто сейчас не дерзил кагану, а просто давал ему дружеский совет. — Не подвергай риску свое тщеславие. Да и кто я такой, чтобы о чем-то просить самого хана ханов?

Впервые Барх растерялся. Он на минуту опустил глаза, напряженно раздумывая над сложившейся ситуацией, и наконец сказал:

— Отлично. Я подарю тебе смерть. Мамат-гай!

— Я слушаю, повелитель.

— Отруби ему голову. Я не хотел этого, Хайдар, но ты вынудил меня.

— Почему я?.. — промямлил Мамат. Он стоял перед возвышавшимся над ним каганом — бледный, дрожащий.

Барх посмотрел на Мамата. Взглядом мрачным и неотвратимым, как сама смерть.

Мамат покорился. Срывающимся голосом он потребовал топор — совсем как нищий, просящий милостыню. Доплелся до загона. Хайдар уже приготовился, положив голову на пень.

— Сколько же тебе лет, сынок? — поинтересовался Мамат.

— Семнадцать.

— Семнадцать… Что ж, да простят меня духи предков!

Мамат размахнулся, но то ли рука его дрогнула, то ли ван не очень хорошо владел топором, но он не отрубил Хайдару голову, а вместо этого врезал криво, как-то плашмя по затылку, скользнув острием по плечу. Послышался хруст, из раны на затылке хлынула кровь; юноша вскочил как ошпаренный и истошно завыл, потом упал и, страшно вереща, покатился по земле.

Мамат выкатил глаза и выронил топор. Но, быстро опомнившись, погнался за юношей, хватая его своими ломкими руками-палками, точно пастух овцу.

В этот момент взоры всех присутствующих обратились к кагану. Но он молча наблюдал, и на лице его не дрогнул ни один мускул.

— Ты что делаешь, безумец?! — заорал Хаваш и пинками отогнал вана прочь, после чего бросился на спину пребывающему в шоке парню и милосердно вонзил в его шею кинжал. Хайдар дернулся и затих.

— Уведите его, — кивнул в сторону Мамата Барх. — У него только один шанс смыть сегодняшний позор — собрать побольше воинов и храбро биться на поле боя против Талгата. Что скажете, вассалы Мамата? Готовы ли вы отстоять честь славного Пурханова рода?

— Да! — неожиданно дружно закричали местные.

Мамат сидел на земле и плакал.

Но на этом представление не окончилось. Каган Барх потребовал найти человека среди местных жителей, способного поработать спокойно, умело и без соплей. Ждать долго не пришлось — палач отыскался сам. Им оказался ничем не примечательный толстячок, к тому же изрядно пьяный. При нем была боевая секира венегов — бердыш (скорей всего, трофей). Толстяка пошатывало от излишка выпитого, но он быстро и ловко снес головы дюжине, после чего признался, что устал. Его заменил Хаваш, прямо-таки изнывавший от желания поубивать. Казнив пятнадцать человек, он был прогнан Берюком (ну как же без него!). Старый нукер прикончил еще дюжину и уступил место Яруновым наемникам, весьма и весьма довольный собой. Наемники чуть не передрались, они хватали приговоренных и тащили каждый в свою сторону, но после вмешательства командира успокоились и завершили дело, оставив последнего — щербатого — Шайтану. Удар Исы был такой силы, что пень раскололся, а голова долго катилась, подпрыгивая на кочках. Бывшие воины, а ныне рабы, как ни в чем не бывало уносили трупы своих товарищей и складывали в углу загона, туда же кидали отрубленные головы, но те непослушно катились в разные стороны по лужам собственной крови.