Скоро рассвет. Впереди, за редеющим лесом — поле.

И снова ночь. Ночь — это дверь, коварно впустившая Пустоту, Ничто.

Шаг за порог — и Пустота перерождается в Нечто, ни живое, ни мертвое. Вмещающее с себя Все и Ничего.

Ей хотелось кричать, безумствовать и тихо плакать. И лежать незаметно, неслышно.

Наступило долгожданное утро. Огонь отгорел, и стало видно содеянное: черные остовы дымящихся стволов, окруживших отряд погребальным кругом. Пока все приходили в себя, зализывали раны, произошло еще кое-что крайне необычное.

Лесной массив вдруг всколыхнулся, точно вдохнув полной грудью. С ветвей слетела листва — тысячи листочков поднялись и, покружив в небе, плавно осели вниз.

Спустя минуту из недр леса вылетело множество тончайших серебристо-черных нитей. Они постепенно слились в один бурлящий, переплетающийся ком, превратившийся вскоре в исполинскую птицу — ослепительно красивую, величественную. И ужасную. Казалось, она вот-вот распадется — такая хрупкая порой, роняющая пыль, — или же капли своей плоти, что вились около нее роем.

Птица-демон взмахнула крыльями и, сделав крутой вираж, улетела вдаль.

Все вздохнули с облегчением. Горыня — бледный, осунувшийся — сидел на коне. Он приказал пересчитать людей. Оказалось, что, кроме погибшей пятерки — Воропая, Вьюнка, Угрюма и тех двоих, — все остались живы и невредимы, если не считать царапин, ушибов, ожогов и шока.

Недосчитались и еще одного человека — пропал десятник Девятко.

Холодное раннее утро. Плотный туман разорвался клочьями, и одинокий мальчишка-пастух, уснувший под осиной у дороги, обнаружил прямо перед собой двух мулов, медленно и безразлично тянувших повозку. Она походила на плетеную корзину. Ивовые дуги часто и замысловато переплелись между собой, образовав таким образом непроницаемую для дождя крышу. Множество предметов украшало диковинную повозку: черепа мелких животных, ветки растений, мех, склянки, маленькие красные марнийские фонарики, висевшие на торчавших в разные стороны шестах. Все это развевалось на ветру, дребезжало и бряцало, производя чудный, ни на что не похожий шум, будто по дороге неуклюже топало, звеня колокольчиками, чудище, усеянное множеством сумрачных глаз.

— Что уставился? — прозвучал басовитый голос, принадлежавший суровому высокому старику, сидевшему на облучке. — Скажи лучше, эта ли дорога ведет в земли Пурхана?

— Эта, — испуганно ответил парнишка.

— Отлично! — сказал старик и добавил, грозно сверкнув глазами: — Ты нас не видел! Не видел, хайар деармадд!

Парнишка упал.

— Что ты сделал с ним? — спросил сидящий рядом.

— Ничего страшного. Через пять минут очнется. Бадба! Дай воды! В горле пересохло…

Из фургона вынырнула рука и протянула фляжку. Старик выпил, утер рукавом рот и предложил соседу.

— Промочи горло, почтенный Манас-ата!

— Пожалуй, — ответил Манас, принимая фляжку.

— Земли Пурхана пустынны, — словно отвечая на незаданный вопрос, сказал старик. — Надеюсь, проедем незамеченными.

— Проедем, — кивнул Манас. — Скажи, Эри-ата, а как слышит тебя твоя внучка, Бадба? Она же глуха и нема.

— Ох, как бы тебе объяснить… — призадумался Эри. — Она слышит нас… мысленно.

— Врешь.

— Ни в коем случае! Что касается внучки — не вру. Она… мне жаль это говорить, но со мной Бадба пропадает. Такие, как она, рождаются раз в сто лет, а то и более. Будет вечер, расскажу все, что знаю, Манас-ата. Лучше скажи, зачем ты бежишь?

— Затем же, зачем и ты.

— Я боюсь за свою шкуру, — произнес Эри с некоторым высокомерием. — Я старый хитрый подлец. Искатель приключений и легкой наживы. Несостоявшийся друид, изгнанный из Дамхона за воровство и распутство. Я всегда бегу, когда дело пахнет виселицей или возможностью получить нож в брюхо. Я еду туда, где еще есть глупцы, готовые поверить в то, что я — друид и шаман, а моя спутница Бадба — вёла-прорицательницаi. Людей привлекают подобные вещи, ведь Дамхон — это же сказка! Хотя… я действительно знаком с книгой Эйлифаii, а Бадба действительно умеет «петь». Ха! Видели бы меня Отцы! Я прожил восемьдесят лет, используя священную магию коэдвовiii в личных целях, и меня не поразила молния Матери Эрыiv (в честь которой меня и назвали), у моих врат ни разу не стояла Вейяv, и даже элуачиvi никогда не пакостили мне — я щедро поил их потиномvii! Сдается мне, что богам наплевать на нас. Как ты думаешь, почтенный? Чего тебе бояться? Ты аксакал, мудрый и почитаемый старец, к тому же — дед великого хана! Чего тебе бояться?

— Того же, чего и тебе, несостоявшийся друид и шаман, — гнева духов. Тебя не поразила молния твоего бога, но… ты же помнишь об этом? И ты знаешь, что когда-нибудь черный дух придет за твоей душой. И куда он тебя унесет — в пантеон великих воинов или во тьму? А если во тьму, уверен ли ты, что демоны подземелья будут добры к тебе? Думаешь, они будут благодарить тебя за дары, за хмельное вино и терпкий арык, что оставлял ты ночью? Не будь столь глуп, старый хитрец!

Эри ничем не выдал своих эмоций, но Манас понял, что его слова больно укололи друида. Укололи, и не более. Коэдвиец был слишком черствым и непробиваемым человеком, чтобы расчувствоваться. Он уже собрался было ответить аксакалу в свойственной ему циничной манере, но Манас вдруг сказал:

— Я еду к людям, пусть глупцам, но к людям, ибо хочу умереть среди людей, почитающих богов, пусть чужих, это не важно. А мой внук одержим демоном, и хоть я не колдун, не прорицатель, но знаю, что начало его правления — начало конца адрагов.

Эри посмотрел на соседа — Манас погрузился в глубокую печаль. Коэдвиец вздохнул, подстегнул мулов и счел нужным промолчать.

Унэг отодвинул тяжелый полог и вошел, пригнувшись, в только что поставленный шатер Барха, достаточно скромный для хана адрагов. Впрочем, нового повелителя это мало волновало. Всего в десяти шагах от шатра рабы активно разбирали недостроенный дом Мергена. Пыль клубилась вокруг, и Унэг отряхнулся на пороге.

Внутри властвовал полумрак. Барх сидел в кресле, подперев кулаком щеку. Широко раскрытые глаза с глубокой задумчивостью смотрели… в никуда. Черный меч лежал рядом, на подушке, искрясь синевой. Этот меч внушал страх всякому, кто оказывался пред очами хана. Всякому, но не Унэгу. Он даже не взглянул на клинок.

— Проходи, — сказал Барх, не меняя позы. — Садись.

Унэг сел. Он был спокоен. Будто опустел, подобно пересохшему колодцу. Воин кочевого племени — бездумный, отрешенный, холодный. И пусть. Пусть все идет своим чередом. Как прежде.

— Близится осень, — начал Барх. — А до холодов нам надо многое сделать. И в первую очередь… стереть, стереть с лица земли Волчий Стан! Их племя должно исчезнуть, развеяться, как дым! — последние слова Барх прорычал, словно волк, стиснув подлокотники так, что побелели костяшки пальцев. И тут же расслабился. — Я понимаю, это непросто. Люди насторожены, ваны попрятались в улусах — выжидают. Талгат восстал, и мне придется смирить его. Жаль. Я не хочу проливать кровь соплеменников. Но!.. Ты понимаешь?

— Понимаю, — ответил Унэг. — Ты хан.

— Хан, — криво ухмыльнулся Барх. — И все должны не просто понять это, а впитать, как впитывают молоко матери!

Выдержав паузу, Барх сказал:

— Но не об этом я хотел поговорить с тобой, Унэг-гай.

— Я слушаю, повелитель.

— Я всегда уважал тебя, друг, — продолжил Барх, особо выделив слово «друг». — Ты всегда был мне как старший брат. И я хочу идти с тобой бок о бок и впредь. Ты мне нужен, мне нужно твое мудрое слово и быстрая рука. Что скажешь?

— Что сказать? Я — адраг. Я — воин.

— Хорошо сказано. — Барх словно вздохнул с облегчением. — Но ты странный. Ты всегда был странным. Что терзает тебя?

Унэг против воли вздрогнул. Ему показалось, что Барх каким-то образом узнал о призраке венежанки, так и не отставшей от него.