— Настойки здесь вряд ли помогут, — авторитетно заявил он. — Можно было б попоить мятой, цветами зверобоя. Но уж больно он возбужден. А вот пиявки наверняка помогут. Уж это точно. Государь ослабеет и преспокойно себе пролежит в постели. И пускай отдохнет, пускай. Негоже в таком состоянии вершить дела, хоть государственные, хоть какие.

Некоторое время прошло в тишине и спокойствии. Ближе к вечеру Мечеслав, так и не заснув, очнулся от оцепенения (все время, после процедуры с пиявками, он просидел в кресле с открытыми, но пустыми глазами).

— Искра, — прошептал он. — Где ты?

— Я здесь, мой милый. — Девушка отложила книгу, которую читала, и кинулась к Мечеславу. — Что тебе? Может, чаю? Как ты себя чувствуешь?

— Я должен поговорить с ними…

— О боже! Зачем? Что тебе это даст? К тому же они и сами никуда не высовываются. Борис вон — с девками в Колыбельной забавляется. Пьян как собака — стражнику, что у двери стоял, лицо разбил. Военег, как я слышала, занялся чтением. Он выжидает. Уж поверь мне. Так что и мы переждем, пока страсти не улягутся. Не лезь никуда больной, не лезь, прошу тебя. Не все еще потеряно. Что-нибудь придумаем, замутим им головы. Даст бог — уйдут восвояси ни с чем.

— Не уйдут, супруга моя. — Искра вздрогнула, услышав это слово — «супруга». Мечеслав произнес его с чувством и надеждой. — Не уйдут.

— Ты сам не свой, Мечеслав. В тебе говорит сейчас не разум, а отчаяние…

— Знаешь, сколько Воиграду лет?

— …Ты перенервничал за эти дни, устал. — Искра села к мужу на колени и прижалась к нему. — Прекрати, пожалуйста.

— И все же. Сколько лет Воиграду?

— Не знаю.

— И никто не знает достоверно. Он появился задолго до Дубича, задолго до Вередора. И он всегда был независим. Даже в расцвет империи тремахи, чьими вассалами считались воиградцы, не отваживались селиться здесь. Может быть, мы — единственные на всем белом свете, кто сквозь века пронес свое истинное Я.

— Ваше Я, — сказала Искра, закипая, — вы утратили лет двадцать назад… или сколько там прошло. Ты знаешь, о чем я. От вашего Я не осталось ничего. Если и есть где-то воистину вересский дух, так это в Волчьем Стане. За Дубич не скажу — там не была, но склоняюсь к мысли, что и у тамошних жителей тоже больше прав называться потомками вересов. Хватит уже! Я нянчусь с тобой, а ты все за свое! — Девушка встала, обхватила себя за плечи и подошла к окну. — Речь идет о пустой формальности. Утрата независимости — это только слова. И ничего более.

В окно был виден Колыбельный домик. Искра смотрела на него невидящими глазами и пропустила момент, когда оттуда вышли две помятые девицы и скрылись с двумя стражниками, видно, бросившими своего господина на произвол судьбы. А собственно, что с ним могло случиться? Девушка обернулась, заинтересованная тишиной, и обнаружила, что Мечеслав… плачет. Волна нежности и жалости к возлюбленному вновь захлестнула ее. Она подошла к нему, поцеловала в лоб, сжала его ладони.

— Не надо, милый, — шептала она, сидя перед ним на коленях и ища его взгляда. — Прости меня за мои слова. Я всегда буду с тобой. Я не оставлю тебя. Может, мы уедем. Покинем этот край. Хоть ко мне на родину. Бог с ним, с Воиградом. Уедем. Это трудно, но я ведь покинула отчий край. Я смогла — и ты сможешь. Ну, что скажешь? Отдай им царство, пусть подавятся. Нам ничего не нужно. Только наша любовь.

Мечеслав долго молчал. Слезы высохли на лице. Глаза теплели, и по губам скользнула невесомая улыбка. Он кивнул.

— Давай спать, — прошептала Искра.

— Рано еще.

— Обнимем друг друга, прижмемся.

— Хорошо.

И у них случился трогательный, ласковый вечер. Нежный, как перышко, чуткий, страстный.

— Искра, — произнес Мечеслав, обнимая ее. — Знаешь, я никогда себя так не чувствовал, как сегодня. Словно кто-то шептал мне — иди, иди, иди… наваждение, колдовство. Да, Искра?

Девушка спала, положив голову ему на грудь.

Она проснулась. Ей сразу показалось, что уже глубокая ночь. Может, даже раннее утро. Рука привычно потянулась к лежащему рядом мужчине и… нащупала пустоту.

Искра, мгновенно почувствовав неладное, вскочила. Мечеслава нигде не было. Она подбежала к окну и с недоумением увидела, как ее любимый плетется по тропинке по направлению к Колыбельному домику. На нем был его черный подлатник, на боку висел кинжал, в руке он держал факел. Девушку изумила походка Мечеслава — спотыкающаяся, ноги двигались как будто сами по себе; голова у него, похоже, словно во хмелю кружилась. Князь Воиграда пару раз чуть не упал.

— Мечеслав! — крикнула Искра, но поняла, что он ее не услышит.

Наскоро одевшись, девушка вылетела из опочивальни и помчалась на улицу.

Распахнув двустворчатые двери, Искра вырвалась во двор и тут же остановилась.

Ночную тишину разорвал жуткий, захлебывающийся крик. Крик взлетел, точно стрела, и на самом пике вдруг оборвался.

— Нет, — произнесла, задрожав, Искра и неуверенно пошла дальше. Сердце колотилось так сильно, что ей показалось, будто оно сейчас выскочит из груди. Мимо пробежали люди. Вскоре впереди раздались изумленные возгласы, проклятия, крики ужаса. Народ все прибывал, девушку толкали в плечо, оборачивались, показывали на нее пальцами. Должно быть, она шла слишком медленно. Слишком медленно.

Пространство около Колыбельного было ярко освещено множеством факелов. Искра, не видя ничего, подошла к толпе. Перед ней поспешно расступились.

На крыльце сидел Мечеслав, бледный, как сама смерть. К груди он прижимал истекающего кровью Бориса. Отчаянно, виновато. Точно младенца. Его рука гладила Бориса по груди, по залитой кровью рубахе, из которой торчал кинжал.

— Я не… — прошептал он, увидев Искру. — Я не знаю, как это… как это… произошло. Не пойму…

Искра вцепилась в свои волосы, упала на колени и что есть силы закричала, влив в крик всю боль, всю ненависть и страдание.

Битва началась внезапно. Подобно Эллаку, сыну Эллака, войско Талгата налетело стремительно: первые ряды армии Барха едва успели выставить копья. В мгновение ока степь огласилась сумасшедшими выкриками возбудившихся до предела людей, воплями умирающих, диким ржанием ошалевших лошадей. В образовавшейся сутолоке, в этом бурлящем смертоносном котле многие, совсем чуть-чуть задетые копьем, мечом, щитом, падали с коней и тут же затаптывались своими или чужими — все равно.

Унэг свирепо вклинился в наседавшие ряды неприятеля, чей натиск был яростным, необузданным, отчаянным, как будто вражеские воины не верили в победу и желали поскорее умереть. И они умирали, — умирали толпами, натыкаясь, словно рыбы на гарпун, на длинные копья закованных в латы всадников, составлявших основу гвардии Тумура.

Талгат остался сзади, его мечущийся по холмам силуэт был хорошо виден. Тумур, как и все остальные Барховы военачальники, бился в первых рядах. Он вспотел, размахивая мечом; лицо прочертили тонкие расплывающиеся полосы чужой крови. Несмотря на жар битвы, Тумур не забывал об обязанностях командира: его громовой голос ревел, перекрывая жуткий лязг сталкивающихся мечей и копий:

— Мамат!!! Держись, твою мать! Правый фланг! Если побежишь, яйца отрежу! Держи фланг, сукин сын!!!

Но Мамат дрогнул и медленно начинал откатываться назад, тогда как центр и левый фланг, ведомые Берюком и Кайгадырем, потихоньку опрокидывали талгатовцев, которые, как оказалось, были плохо обученными, случайными людьми.

Унэг бился слепо, исступленно, разя мечом направо и налево. Он ничего не слышал и не видел — глаза заливала чужая кровь, а может, и своя — он не знал. Он чувствовал лишь, как его палаш мягко рассекает плоть либо с визгом проносится по латам, натыкается и на мгновение застревает в деревянных щитах. Каким-то чудом вражеские удары падали мимо, ибо он практически не защищался, не сторонился смерти, машинально прикрываясь лишь небольшим круглым щитом. Эдаар угрожающе ржал, вскидывался на дыбы, топтал копытами упавших всадников, перепрыгивал через бьющихся в агонии лошадей. Верный конь словно слился с хозяином в одно целое, служившее только одному — без конца убивать, убивать, убивать.