Семену надоело. Ему хотелось вырваться из этого круга. Вырваться навстречу мечте, свободе. Может быть, это родной город, изменившийся до неузнаваемости, так повлиял на него? Когда они проезжали по улицам Воиграда, Семен с тоской и удивлением всматривался в узкие, темные переулки, переполненные грязью и нищетой. В дни его юности город буквально распирало от огромного количества народа, проживавшего здесь. Дворы купцов, палаты бояр, университеты, библиотеки, рынки, нарядные площади со множеством увеселительных заведений, — все это мало чем уступало в великолепии только-только воздвигавшемуся тогда Кремлю.

А сейчас эти дворы пустовали. Черные, покосившиеся дома зияли бездонными провалами окон. По опустевшим улочкам гулял ветер, носивший мусор. И повсюду — бедные, обреченные люди, глядевшие на них с нескрываемой надеждой.

Семен возненавидел этот Воиград. Он проклял Блажена, ввергнувшего цветущий край в бездну. Он еле сдерживался, видя, как дубичские братья с приспешниками, словно ненасытные псы, готовы вонзить зубы в этот гниющий кусок.

Он хотел сбежать.

Семен жаждал уединения. Однако все же привычно пришел к казармам, где расположилось большинство багунов. Заметив шумную компанию во дворе, он остановился, но было поздно.

— Эй, батько! — заорал Тур. — Подь сюда! Выпьем! Смотри, чаво мы надыбали! Бражку, едрить твою мать! У попов! Взяли в оборот одного ихнего — кажись, его зовут Клеарх. И тряханули гада — сразу все отдал, чертов сын!

— Уж больно гадка, — проворчал Ляшко. — Не пей, Семен. Лично мне не лезет. Тьфу!

— Не хочу я пить, — буркнул Семен, жалея, что пришел сюда. «Можно было исчезнуть куда-нибудь, — подумал он. — Так нет, опять приперся. Эх, ноги мои, ноги…»

Искомая бутыль, оплетенная ивовыми прутьями, стояла прямо на земле. Десять или двенадцать человек расположились вокруг нее тесным кругом: кто на пеньке, кто на ведре, а кто и на траве, поджав под себя ноги.

— Че смурен-то? Не налил Военег али как? — поинтересовался Тур. — Так мы щас енто дело поправим.

— Нет, не надо. Пойду лучше прогуляюсь.

— Прогуляюсь? — переспросил Леваш, открыв рот.

— А! Так ты девку какую хошь… тово? — спросил Тур.

— Может быть.

— Выпей для храбрости.

— Чего?

— Правильно, — сказал Мал. — Багунам, ядрена вошь, перед боем незачем храбриться. А что есть грех, как не самый бой?

— А раз бой, — изрек Тур, подняв треснутую деревянную кружку, медленно истекающую церковным самогоном, — так вонзи в нее свой меч! По самые, едрить ее, помидоры. И поворочь там как следует!

— Непременно, — бросил Семен, удаляясь и радуясь, что так быстро отвязался.

«И куда идти? — думал он, бесцельно бродя по переулкам. — Что делать? Надо бы найти укромное местечко и обдумать, как мне смыться и куда смыться».

Позади казарм находился длинный приземистый кирпичный сарай, крытый обомшелой черепицей и окруженный одичавшей тополиной рощицей. Около одной из отдушин кружила сипуха, держа в клюве крысу. Семен остановился. В отдушине находилось гнездо, и невидимые птенцы издавали громкий писк, видимо, почуяв мать. Семен уселся под одинокой березой, прислонился к стволу и, сунув соломинку в рот, начал следить за полетом сипухи.

Она сунулась в дыру и спустя минуту вылетела. Покружила около, убедилась, что поблизости нет хищников, вспорхнула ввысь и исчезла в голубой дали.

«А я — разве не хищник? — мысленно спросил ее Семен. — Откуда ты знаешь, что я не залезу к тебе в дом и не поем твоих детишек?»

Семен повесил голову. Тишина. Храп коней в стойлах, мат багунов, шорох деревьев.

Стоп. Шелест. Кто-то находился в рощице за сараем. Шуршала первая палая листва, хрустели ветки, скрипели сапоги.

До Семена донеслись голоса. Кто бы это мог быть? И здесь? Семен подкрался к сараю. Голоса послышались отчетливей, но слов он не разбирал. «Зачем мне это нужно? — заворчал Семен, подкрадываясь ближе, вдоль стены сарая, к высоким зарослям крапивы. — Воровская привычка, будь я неладен. Ведь не успокоюсь. Ну и ладно, не я один тут такой. Потешу себя, ежели, конечно, там не какие-нибудь голубки. Да нет, в таком-то месте?»

— Итак, договорились, — прозвучал до боли знакомый голос, и Семен замер. Военег. — Вечером, ближе к ночи.

Что ответил его собеседник, Семен не понял, но голос был ему не знаком. Чужак.

— Я прошу, — продолжил Военег. — Без выкрутасов. Как обычно. Ты знаешь.

Снова хрипловатый голос, выдавший короткую фразу, из которой Семен разобрал только: «…сразу…»

— Очень хорошо, — сказал Военег. — А вы позаботитесь…

Собеседник слегка закашлялся, заглушив последние слова князя.

— Да-да… непременно…

«И Лавр тут…»

— Так, расходимся, — скомандовал Военег, и все трое — хотя, судя по шагам, четверо — поспешили покинуть место тайного совещания.

Семен сидел там еще долго, обдумывая услышанное. И чем дольше он думал, тем больше укоренялся в решении сбежать. «Не будь я вор, — думал он, — если не исчезну. Как говорится, бывших воров не бывает — мастерство, оно никуда не денется. Вот и хорошо. Будьте здесь без меня, братки. Начну новую жизнь. Тихую. Мирную. В деревянном, черт побери, доме. Сам построю».

Весь день все три рассорившиеся стороны провели в гордом одиночестве. Военег посетил библиотеку и занялся там чтением «Хроник Двенгана», услужливо предложенных ему Асмундом. Андрей, которого он намеревался там застать, в библиотеке так и не показался — Асмунд объяснил, что князь плохо себя чувствует и лежит в своей опочивальне. Военег хотел было пойти к нему, но сидевший неподалеку Доброгост посоветовал этого не делать.

«Его высочество очень и очень зол, — сказал писарь. — И мучается сильными болями. Вряд ли вы чего-то от него добьетесь, кроме… грубостей».

Борис, что удивительно, весь день просидел в облюбованном им домике в саду, неподалеку от библиотеки. Из оного домика (живописного деревянного сруба с печкой и с резным крыльцом) весь день доносились охи и вздохи. Этот домик, кстати, в народе звался Колыбельным.

Мечеслав чувствовал себя плохо. У него болела голова, одолевали вялость и сонливость. Но он не хотел сидеть на месте и порывался встретиться с дубичскими братьями, чтобы, как он выразился, «поговорить по душам», но тронный зал пустовал, а в столовом одиноко сидели бояре, мелкие служки и дружинники всех трех княжеств.

— Разбрелись по норам, — горестно качал головой князь, в который раз глядя на погруженный в полусумрак огромный зал. Вдали чернел трон. — Не иначе, замышляют что-то. Не в добрый час я решил их пригласить. Обманул сам себя. Обманул. Одолевают меня, подруга моя, невеселые мысли. Как хочется высказаться. Как хочется! Не могу я больше так. Пусть что-то решится. Хоть потоп, но чтобы конец всему этому. Мои братья, отец — в могиле, а хлебаю из их горькой чаши я. Пошли отсюда, Искра.

Искра как могла утешала Мечеслава, хотя сама чувствовала себя ничуть не лучше. Растущее беспокойство о возлюбленном, который в этот злополучный, невероятно тоскливый день потихоньку впадал в меланхолию, перемежалось с сомнениями и досадой. Ей казалось, что она по доброй воле обрекла себя на эту участь, приклеилась к чему-то больному и умирающему. Она снова и снова спрашивала себя, зачем ей все это нужно, может ли она все бросить, и понимала, что нет.

Она не могла бросить Мечеслава. Она ходила за ним по пятам, словно за ребенком.

В полдень Мечеслав, уступив настояниям Искры, лег спать. Но, проспав полчаса, вскочил и сразу же побежал в тронный зал. Встретив на пути Олега, приказал ему немедленно привести к нему дубичских братьев. Горячо и убежденно говорил растерявшемуся юноше о необходимости безотлагательного совета, но, видя, что воевода раздумывает и обеспокоенно поглядывает на государя, пришел в ярость.

Ярость сменилась истерикой. Мечеслав вопил что-то совсем несуразное, рвал на себе одежду, плакал, смеялся и бегал по зале, будто затравленный заяц. С большим трудом Искра, Олег и слуги успокоили царя. Лекарь — из местных — посоветовал пустить ему кровь.