— Это старейшины и панычи села, — прозвучал тихий голос Неги. Ведя за собой испуганно фыркающую лошадь, она подошла к покойникам. Вид у девушки был неважный — лицо побледнело, губы дрожали. — Я узнаю их. — Она смело прошла вдоль столбов. — Это — Ерш Бортник, он снабжал всех медом, добрый был дядька. А это Афрон, настоятель церкви, был самый толстый и жадный, а сейчас…

— Не надо, Нега, — проговорил Военег.

— Я всех их хорошо знала, — продолжала девушка, глядя на покойников глазами, полными слез. — Они были так добры со мной…

— Все, хватит. — Военег обнял ее, прикрыл ладонью глаза и увел подальше. — Всех снять и похоронить! — крикнул он, повернувшись вполоборота. — Так бывает, Нега.

— Меня зовут Добронега, — произнесла, остановившись, девушка. Военег взглянул на нее и снял руку с талии. Она была настолько загадочна и в то же время сильна… сильна, наверное, добродетелью. Сильна так, что он отступил, словно слуга перед царицей.

— Что ты со мной сделала, Добронега… — прошептал он, опустив глаза.

Багуны похоронили казненных, морща носы и ворча. На память о них вбили колышек с табличкой, на коей Асмунд искусным рутийским шрифтом (сколько же талантов оказалось у этого человека!) вывел их имена — Добронега подсказала и помогла.

Отправились далее шумящей, галдящей двухтысячной толпой, разъехавшейся так широко, что крайних было и не видать (они, кажется, охотились — до Семена доносились характерные азартные возгласы). Это плохо — строя нет, сплошной бардак, но бесполезно приучать багунов к порядку — любой такой командир рискует нарваться на неприятности.

Семен чуял опасность: где-то тут, в сопках, скрылся враг, может быть, и тот, кто учинил расправу над зажиточными крестьянами. Тут он, и следит, и следит…

Безбородый поделился опасениями с подначальными: Туром, Левашом, Одноглазым, Ляшкой; поговорил и с Рагуйло, и с Аскольдом, с Путятой — все были единодушны.

— Тут все ясно, — говорил Аскольд. — Простой люд знает о нас. Видят смерть свою за версту, паскуды! А церковники — те еще псы — кто сильней, тому и под хвост. Народ гудел, а они: «Придет Военег-батька, согнемся в поклоне и будем жить по-прежнему!». Вот их повесили!

— Думаешь, запугивают нас? — спросил Тур.

— В здешних местах всегда неспокойно было, — как обычно, лениво растягивая слова, говорил Семен. — Князь Андрей немало крови попил у крестьян, за что и поплатился. Он их взбудоражил, они и бесятся до сих пор: мол, зачем нам еще один Андрейка, лучше сразу обрежем ему яйца.

— Да! — сказал Леваш. — Андрейка, черт его дери! Подох, собачий сын, как баба дорожная, с хером во рту!

— Не болтай! — возразил Тур. — Его убили в бою. Топором, говорят, в загривок — и был таков!

— Иди ты, болван! Насильник он был, вот мужики его собственный хер ему же в глотку и запихнули!

— Как такое возможно, скажи на милость, брат Леваш? Он же князь, а не пьянь какая! До него и стрела просто так не долетит — дружина вмиг спины подставит. Зарубили его! Так обезобразили, что насилу узнали!

— Иди ты в жопу, пень замшелый!

— Щас в глаз получишь за такие слова! С кем так разговариваешь, скотина?!

И так далее…

С трудом оторвав Военега от его дражайшей спутницы, подле которой он крутился, словно жук у какашки, рассказали ему все, как на духу.

— На разведку бы, а то поляжем здесь, как зайцы, — буркнул Путята себе под нос.

— Да, давайте, — почесав затылок, сказал князь, желая поскорее отделаться от них. — Действуйте, хлопцы, не больно-то я вам нужен, уж не маленькие.

После обеда, когда солнце начало свой неуклонный путь на запад, все беспорядочное войско багунов вступило в Усть-Кедровскую равнину: покатые холмы, разнотравье, ветры — и ни единого дерева.

Впрочем, одно дерево им повстречалось. На голом каменистом взгорье, на обдуве, стояла тонкая чахлая осина. Ее заприметили издали, так как на ней чернели будто плоды — диковинное дело! А подъехав поближе — ахнули.

На всех ветвях висели дохлые вороны.

iБлаженовка — в простонародье: храм Триединой церкви.

Искра сразу обратила внимание на холеные руки Мечеслава. На ухоженную бородку. Он стоял, сияя лучезарной улыбкой, а позади выстроились бояре, неподвижные, как истуканы. Бояре только и делали, что хмурились. В бархатных кафтанах, шелковых кушаках, сафьяновых сапожках. Пальцы унизаны перстнями. Если б не бороды, могли бы сойти за баб. Искра против воли улыбнулась. Мечеслав, видно, расценив это по-своему, расцеловал слегка опешившую Искру и, точно старого друга, обнял Горыню.

— Ну же, господа, — обратился великий князь к боярам, — скажите же что-нибудь! Или краса нашей гостьи до того поразила вас, что речь отнялась?

— Приветствуем тебя, княжна венежанская, на нашей святой земле, — низко поклонившись, изрек один из бояр. — На земле, где сходятся пути всех потомков вересов, что разбрелись по степям и горам…

— Пойдем, — сказал, взяв ее под руку, Мечеслав, — ну их…

Он повел гостью вдоль чуть запущенных, но все еще прекрасных пронтийских садов. В очертаниях кустов, подстриженных в виде фигур, угадывались звери и люди.

Мечеслав, склонившись к девушке и поглаживая ее ладонь — необычная, неприсущая мужчине фамильярность, — показывал ей достопримечательности Кремля, сопровождая подробными пояснениями. Искре, да и остальным венежанам, впервые в жизни оказавшимся среди столь высоких зданий, оставалось только удивляться.

— Вот, моя милая, Храм Триединого Бога, — сказал он, указав на белокаменное сооружение, увенчанное позолоченными шпилями. — Тут молятся нашему… богу. А вон те люди в рясах, столпившиеся у входа в храм, то служители церкви — триархи, экзархи, иереи, послушники… — Тут Мечеслав вдруг вздохнул. — Тяжело с ними, с церковниками этими.

— Чего? — не поняла Искра.

— Поздороваемся с Клеоменом, — сказал князь, проигнорировав вопрос.

— Кто это?

— Иерарх вересской церкви, принципар, — ответил Мечеслав, и девушка поняла лишь, что представший перед ней тщедушный старикашка был старостой или ведуном в этом ужасном и громоздком капище.

— Дочь моя, — сказал Клеомен, благочестиво сложив руки. — Я надеюсь, что ты и твои собратья, — старик учтиво поклонился Горыне, — без колебаний вступят в лоно нашей несчастной церкви. Что вы примете в свое сердце истинного бога, воплотившегося в виде трех истин, трех ипостасей, трех заповедей и трех стихий…

— Не надо, не надо, ваше святейшество, — прервал его князь. — Не морочьте голову нашей принцессе. Успеете еще. — И поспешно повел ее дальше.

— Почему он так странно говорил? — спросила Искра. — Почему вы нервничаете? Вы что, не верите в своих богов?

— Верим, моя милая, как же, верим, — грустно ответил Мечеслав. — Да только… впрочем, не будем об этом. Лучше посмотри — вот боярский дом, где, по обыкновению, мы с советниками, — кивок в сторону бояр, — думаем, как говаривал мой дедушка, думу — важную думу, государственную. — Тут князь вымученно рассмеялся.

Искра уже немного устало взглянула на очередное большое, чем-то похожее на храм, здание.

— Тут рядом казармы, — продолжал князь, коему явно полегчало после расставания с Клеоменом, — где твоя славная дружина, во главе… Как вас, если позволите?

— Злоба, ваше величество, — пророкотал десятник, — так меня зовут, коли непонятно.

— Очень, очень приятно… Так о чем это я? Ах, да! Дружину твою, принцесса, расположим со всеми удобствами. И слуг тоже. А вот как вас зовут-то, почтеннейший? — обратился он к писарю.

— Доброгост, ваше величество.

— Думаю, мой сынок Андрюша будет рад знакомству с вами, ведь вы наверняка книжник?

— Угадали, ваше величество.

— А мне говорили, якобы венежане — сущие дикари. А оно вон, оказывается, как — и ученые мужи у вас есть. Андрюша просто обожает книги, — шепнул князь смутившемуся писарю. — Так что я, с вашего позволения, сделаю вас нашим архивариусом — наш-то, да упокоит Великий Старец его душу, на днях скончался. Большая потеря, знаете ли.