— По-вашему, это так, — сказала Млада. — По-вашему, и женщина ничего не стоит. Женщину можно насиловать, убивать, особенно если она с севера, из нашего народа. Меня втаптывали в грязь все кому не лень. Все это время на меня плевали все, от нукера до раба. И я скажу тебе! — Она выпрямилась, и глаза ее гневно сверкнули. — Твой Хайса ни разу не был мужчиной! В прямом смысле этого слова!

Воин удивленно вскинул бровь, но промолчал.

— На моей родине женщин уважают, — продолжала она. — Мы даем новую жизнь. Но вы не такие. Женщина для вас утроба. Бесправная тварь. Твой Хайса никогда не был мужчиной, он только пил вино и аракiii и смотрел, как этот проклятый Буреб меня насиловал. Каждую ночь. Каждую ночь! Не веришь? Тебе показать синяки у меня между ног?

Воин был невозмутим.

— Не хочешь слушать? Но ваше племя такое. Вы такие — закрыть глаза, и всё. Я сама сколько раз видела, как какого-нибудь славного в прошлом воина убивали, как только он оказывался обузой. Помнишь Беара? Этой весной, в дни половодья, он сломал ногу на охоте, и той же ночью его отвезли в поле и бросили там, как собаку. Разве так поступили бы мы, венеги, с таким багатуром, каким был Беар? Сколько лет он прослужил Хайсе? Сколько врагов он убил?

Слова венежанки больно ранили Унэга, но он не выдал себя.

— Я знаю, тебе не нравятся мои слова, — безжалостно продолжала Млада. — Но перед смертью я все скажу. Скажу Хайсе в лицо. И тебе скажу! Тебя ждет такой же конец. Помни об этом, багатур. И я рада, что зарезала Буреба. Рада, что он наконец подох.

— Лучше бы ты утопилась…

— Я знаю, что со мной будет, багатур. Я готова.

— Зачем тогда бежала?

— Надеялась.

Девушка смолкла и взглянула на кочевника. Их взгляды на миг встретились… и торопливо разошлись.

Воин лег на спину и долго смотрел на ночное небо. Он знал, она тоже не спит.

Рассвет едва-едва успел рассеять сумрак первыми робкими лучами, когда Унэг отправился в путь.

День выдался жаркий. В хрустально-чистом небе ярко светило летнее солнце. Парил пух ковыля.

Они шли целый день, с редкими перерывами. В них Унэг неизменно делил с Младой лепешку и воду. Солнце нещадно жгло девушке голову. По-прежнему связанная, пленница обреченно брела вслед за Эдааром, на котором воин восседал прямо, как скала.

К вечеру измученная девушка еле передвигала ноги. Голова у нее кружилась, глаза слезились, потрескавшиеся губы кровоточили, стиснутые грубой веревкой запястья саднили. В сапогах обнажились мелкие гвозди, исцарапавшие пятки. Она держалась из последних сил.

На закате Млада упала, не в силах больше подняться.

Унэг остановился на ночлег в узкой балке, по дну которой протекал наполовину заросший рогозом ручей. Млада совсем чуть-чуть не дошла до ручья, Улеш донес ее на руках.

Все тело девушки, особенно ноги, болело и ломило. Забываясь тревожным сном, она видела, как воин снял ей сапоги и приложил к израненным ступням какие-то травы. Он напоил и умыл ее водой из ручья. Его шершавые руки пахли костром. А потом кочевник исчез, и…

Ее братья и сестра, смеясь, смотрели на нее…

Я дома…

Конечно же, я дома! Как хорошо дома!

Пахнет просмоленной избой, свежескошенным сеном. Густой туман окутывает град. От росы промокли ноги, но Млада бежит по тропинке, вниз, к прохладной реке, посмотреть на зародившееся в темном массиве их древнего леса свежее, веселое утро…

Она проснулась очень рано, от холода. Совсем окоченела. Унэг жарил на костре перепела. И, едва увидев его, девушка заплакала. Щемящее чувство тоски овладело ею. Она больше не могла сдерживаться ни минуты. Твердость, терпение покинули ее. Девушка долго рыдала, уткнувшись лицом в траву.

Унэг вставил в сапоги пленницы стельки, вырезанные из куска войлочного потника.

— Нам осталось полдня пути, — сказал он. — Крепись.

Млада больше не проронила ни слова.

Степь сменилась покатой долиной. Внизу, за редкими деревьями, блестя на солнце, нес свои темные воды Крин. Река, в которой немало растворилось крови венегов и степняков.

Унэг беспокойно поглядывал на Младу. Вчера вечером он испугался за нее. Но сегодня пленница шла уверенней. Это хорошо. Он довезёт ее до становища. Однако на душе у него было скверно. Все время, пока она брела позади, он боролся с чувством вины, жалости и еще чего-то… Кочевник раздраженно качал головой, отгонял крамольные, в общем-то, мысли, но эта глухая смута не давала ему покоя. Они ехали, ехали, останавливались отдохнуть, и так целый день. Он отводил глаза, он боялся на нее посмотреть.

Спустившись к реке, Унэг увидел приближавшегося к ним всадника. Это был Берюк, старый нукер из дружины каганаiv, одетый, как всегда, по-боевому: кольчуга, шлем с бармицейv за спиной щит, в руке — длинное копье.

— Ты не меня ждешь, Берюк-гай? — спросил его Унэг.

— Давно тебя жду. — Берюк хищно взглянул на Младу, обнажив почерневшие зубы, и легко ткнул ее в грудь копьем: — Сегодня ты умрешь, дочь шакала. Слышишь?

Млада отшатнулась.

— Оставь ее, — холодно сказал Унэг. — Едем к переправе.

Они спустились к илистому причалу, скрытому в зарослях тальника. Там сидели круглолицые скуластые парни. Они играли в камни и громко кричали. У берега покачивался широкий плот из грубо подогнанных друг к другу бревен. Увидев, кто к ним прибыл, парни испуганно вскочили.

— Что встали? — рявкнул Берюк. — Вот ты, да-да, ты, подойди ко мне, подойди, сын шакала.

Толстый юноша с глуповатым выражением на лице послушно подошел. Берюк хлестнул его кнутом.

— Переправьте нас на тот берег! — Еще один удар. — Переправьте! Живее, псы!

Старый кочевник скакал среди суетившихся ребят, визгливо орал и продолжал их избивать. Унэг равнодушно смотрел, жуя соломинку. К таким сценам он привык. Возраст нисколько не смягчил Берюка.

На том берегу они почти сразу же наткнулись на три изувеченных трупа. Мертвецы валялись друг на друге, будто мешки с зерном, облепленные мухами и слепнями. Один из них смотрел в небо широко открытыми остекленевшими глазами, оскалив рот в жуткой усмешке.

— Хорошо позабавились мы вчера, — ухмыльнулся Берюк.

— Кто это? — спросил Унэг.

— Рабы Мергена.

— Мерген здесь? Что он здесь делает?

— Повелитель его призвал, — все так же плотоядно скалясь, ответил Берюк. — Вчера, когда солнце только коснулось северной стороны, Мерген прискакал с тысячей воинов. Все хотят войны, — многозначительно добавил он.

— За что их убили?

— Ни за что. Мерген отдал нам этих собак просто так, чтобы, хе-хе, позабавиться. Венеги — они что тухлое мясо. Только червей кормить.

Унэг искоса взглянул на пленницу — взгляд устремлен вниз, посиневшие губы что-то шепчут и шепчут. И снова на него нахлынула волна жалости к ней.

«Да что со мной? — подумал он с досадой. — Поскорей бы дойти и отдать ее, ведьму…»

По равнине неслись лошади, поднимавшие тучи пыли. Около табуна с лаем носились косматые собаки. За ними неспешно ехал табунщик с длинной палкой в руках.

Вскоре показалось крупное селение, в центре которого высился шатер кагана с развевающимся черно-красным бунчуком.

Вдоль дороги валялись разбитые телеги, куски обрешетки юрт, треснутые казаны, истлевший войлок, кости домашних животных и другой мусор, которого становилось все больше по мере приближения к становищу.

Ханская стоянка встретила вонью навоза, кухни, шкур и человеческих отходов, а также блеянием овец и лаем собак. Начиналось поселение с обширных загонов для скота. За ними теснились наскоро выстроенные грязные шалаши — жилища самых бедных степняков. Их обитатели равнодушно смотрели на воинов с пленницей, перед которыми с шумом и гиканьем носились пузатые полуголые, кривоногие дети, белые от покрывавшей их мелкой воздушной пыли.

Чем дальше, тем богаче становились дома кочевников. Убогие шалаши сменились широкими майханами из смазанного жиром войлока. Майханы украшали козлиные рога с развешенными на них кусками сушеного мяса и предметами домашней утвари. Вокруг главного шатра, стоявшего в центре большой площади, расположились украшенные орнаментом юрты самых влиятельных родов Орды.