Конечно, Талгат тоже понимал это, и шансов разместиться на плоскогорье первым у него было гораздо больше из-за близости родного улуса. В этом случае Барх рассчитывал на внезапность.

На четвертый день, когда до Бажа оставалось два дня пути, передовой отряд заметил на горизонте три точки. Подъехав поближе, они обнаружили три сильно обезображенные, высушенные солнцем головы, воткнутые на копья. На земле валялись остатки окровавленной рваной одежды, помятый колчан и нож. Серебряный нож с искусно отделанной рукоятью убийцы оставили преднамеренно, — Шайтан узнал его. Он принадлежал Кадыру.

Сделанное открытие расстроило Барха: судя по состоянию голов, Кадыр погиб не меньше недели назад, а значит, в плоскогорье их уже давно поджидают. На совете все сошлись во мнении, что столь вызывающее поведение Талгата говорит о его возросшей уверенности в своих силах. А уверенность ему может придать только поддержка всех южных ванов.

— Мы не знаем, — сказал Барх, — принадлежит ли одна из голов Алпаку. Я надеюсь, что нет — Алпак поехал к Шагуну кружным путем, через земли Аюна. Да-да, мы не будем ждать от него вестей, хотя, зная немного Алпака, я могу сказать, что он вряд ли так просто попался бы в их сети. У нас единственный выход — быстрота и решительность. Талгат хочет нас напугать — вот что значат эти три головы. Он думает, что я молод, трусоват, несдержан. Пусть так думает.

Ранним утром они двинулись в путь, повернув на восток, — Барх решил сделать крюк, перейти неглубокую реку и ударить по неприятелю с юга.

Ближе к вечеру войско кагана окружило каких-то людей, всего около тысячи человек. Их внешность — смуглые, почти черные, босые, в длинных халатах, в чалмах, — выдавала в них чужаков. Едва завидев кочевников, они повскакали с мест и в ужасе прижались друг к другу. Заинтересовавшись, Барх повернул к ним и въехал на коне прямо в толпу, рассыпавшуюся в панике.

Чужеземцы выглядели ужасно: болезненно худые, изможденные, грязные, запаршивевшие. Большую их часть составляли мужчины, несколько глубоких стариков лежали, раздетые по пояс, обнажив торчавшие ребра и вперив тусклые глаза в небо. Женщины, лица которых скрывались под полупрозрачным платком, нянчили жутко истощенных детей. Надо сказать, что самый вид этих ребятишек так поразил адрагов, что они поспешили удалиться, боясь подцепить какую-нибудь заразу. Один Барх остался равнодушен ко всему и, скривившись, вызвал к себе их вождя, которым оказался хромой, высокий и невероятно сморщенный старик.

— Кто вы такие? Откуда?

— Мы — бинчи, хозяин, — ответил старик с заметным акцентом. — Мы родом с далекого юга, из пустыни. Меня зовут Абдель, я к твоим услугам, хозяин.

— Пустынники? — спросил Барх.

— Так нас называют.

— Что вам здесь надо?

— Мира, хозяин. Мы хотим мира.

— Хм, мир надо заслужить.

— Согласен, хозяин, — с поклоном ответил Абдель.

— Рассказывай.

Абдель попросил разрешения сесть, сославшись на больные ноги, и, получив его, поведал свою безрадостную историю.

В пустыне поселилось зло — старик именовал его Черной птицей. Она появляется редко, но всюду распространяет смерть. Пыльные бури, после которых бесследно исчезает все живое; жуткие завывания, от которых в жилах стынет кровь; черный туман, холодный, как вода в самом глубоком колодце, — все это дела Черной птицы. Пустыня, и без того суровая, стала непригодной для жизни, ибо зло расползалось по земле все дальше на север в поисках новых жертв.

Тысячи и тысячи пустынников вынуждены были покинуть родной край. Всюду их встречали враждебно: хапиши забирали лучших в рабство, остальных прогоняли в самые неприветливые места, обрекая на верную смерть; деханы их попросту истребляли. Камыки и адраги тоже гнали бинчей, как прокаженных, и никто не думал о том, что когда-нибудь и их постигнет та же участь.

— Я знаю, — рассказывал Абдель, — что Черная птица уже облетела Великую Степь и вкусила в ней первые жертвы. Она возвестила о себе и в Двахире — самые умные поспешили переселиться в великий торговый город. Кадих опустел, а шухены частью осели среди вас, частью у гхурров и дженчей. Но все это зря — грядет великий хаос, народы перемешаются, сорвутся с места и войдут в Верхнеземье.

Барх выслушал старика внимательно. Затем, подумав, сказал:

— Я не буду гнать тебя отсюда, Абдель. Живи здесь, сколько тебе хочется. А теперь скажи мне, не встречал ли ты других наших соотечественников. Адрагов, понимаешь?

— Ох, хозяин, — вздрогнув, ответил Абдель. — Если вас интересуют те люди, что две недели назад пришли в холмы, где мы до этого худо-бедно жили, то…

— Что «то»? — поторопил его Барх.

— Хозяин! Нас было втрое больше. Талгат — так, кажется, звали их вождя — примчался ночью…

— Сколько их было? — прервал его Тумур.

— Много, хозяин, много!

— Больше нас?

Абдель съежился и испуганно захлопал глазами.

— Отвечай, собака! — гаркнул Берюк.

— Нет, вряд ли. — Старик, молитвенно сложив перед собой руки, отвечал глухо, вперив взгляд в землю, так как ясно почувствовал растущее раздражение окружавших его людей. — Может, столько же. Но они убивали нас просто ради забавы. Женщин, детей… устраивали на нас охоту…

— Иди прочь, падаль! — И Берюк прогнал старика, ударив того подошвой в висок.

Присутствовавшие на совещании проводили невеселыми взглядами согбенную, глубоко несчастную фигуру пустынника.

Засвистели стрелы, и несколько человек с криком упало с коней. Нападающие устроили засаду с умом: с севера на юг тянулся раскинувшийся на возвышенностях лес. Единственная просека проходила по дну узкой долины, меж двух крутых холмов с осыпавшимися склонами.

Но неорганизованность багунов сыграла им на руку. Все едут по дорогам, но Сечи закон не писан. Многие перли на своих закаленных конях сквозь заросли, надеясь подстрелить какую-нибудь живность.

Бой был короткий. Основная группа, состоявшая из гридей и отроков, закрывшись щитами, начала медленно наступать. Лучники, пристроившись меж щитов, слепо осыпали откосы стрелами, и оттуда с хриплым воплем уже свалилось два человека. То были крестьяне в стеганках, с топорами и самодельными луками.

Крестьяне — не воины. Хоть они и следили за передвижением Сечи, но как следует подготовиться к бою не смогли. Хольды, шарившие в лесу, услышав звуки битвы, тихо подкрались к увлекшимся перестрелкой повстанцам и ударили им в спины. Вскоре с вершин полетели мертвецы, и спустя десять минут вся дорога была усеяна грудой окровавленных тел — не меньше сотни.

Не прошло и получаса, как бой закончился.

Семен ходил мимо поверженных врагов. Бойцы расчищали путь, бросая тела павших в придорожные кусты. Он думал, что подтолкнуло этих мирных людей, веками живших на вспахиваемой и засеиваемой ими земле, дороживших этой землей, вросших в нее корнями, схватиться за оружие? А что толкнуло его самого избрать свой путь? В том-то и дело, что он никогда ничего не избирал. Таким его сделала судьба. Все, что он мог, — цепляться за жизнь. Отчаянно, бездумно пытаться уцелеть.

В последнее время Семен часто задумывался над этим. Почему человек поступает так, а не иначе? В данном случае ответ напрашивался сам собой — тирания княжича Андрея ожесточила крестьян. Они хорошо знали, что будет, когда придет Военег. Горько осознавать, что это он со своими сподвижниками разорит их дома и житницы, порежет скот, надругается над женщинами — так было всегда, сотни раз.

Безбородый не знал покоя, и это мучило его все сильнее.

Он вспомнил, когда вступил на этот тернистый путь самокопания и переосмысления своей жизни. Три года назад — именно тогда его хунда остановилась в местечке под названием Пал, в Приозерной равнине. В местном лесочке Семен, охотясь, набрел на имение кметя по имени Глеб.

Глеб был крепким, пышущим здоровьем мужиком, хозяйственным и правильным во всех отношениях: красавица-жена, восемь детей, да и дом… Здоровенную ладную избу, хозяйственные постройки и все вокруг Глеб сделал своими руками. Искусно и добротно.