— Уйди от меня, мерзавец! — закричала она, отталкивая его. — Не трогай меня!

Горыня, пошатываясь, поднялся.

— Не надо, — сказал он. — Все, хватит уже…

— Ненавижу тебя! — не унималась она. — Тебя и твоего брата! За то, что вы с отцом насмехались над нами!

— Сестренка, поверь, я не…

— Думаешь, я забыла, как эта тартыгаi Светозар издевался над Светлогором? Он называл его зверем и сажал в клетку! А ты смеялся за его спиной, смеялся, как услужливый холоп!

Горыня задрожал, вцепился в волосы руками.

— Что ты хочешь мне сказать? — продолжала Искра. — Что я твоя сестра? Что ты позаботишься обо мне? А где ты был раньше? Почему ты не оплакиваешь нашу мать? Не оплакиваешь Младу, отданную на поругание этим нечистым? Что хорошего для тебя сделал Светозар? Ничего! Только тем он и запомнился, что спаивал тебя! И что, думаешь, я не знаю, что вы замышляли убить отца?

Искра мгновенно замолчала, поняв, что все смотрят на них. Горыня оглядывался вокруг остекленевшим взором. Она посмотрела на брата и всей душой почувствовала, какой удар она ему нанесла. Ей опять стало жалко его. Но, вопреки этому, она еще раз крикнула:

— Получи, мерзавец! Подавись! Пусть все знают!

И отвернулась.

Ей было стыдно. Она судорожно хваталась за борт повозки бешено трясущимися руками. Мысли вихрем неслись в голове. Ненависть и стыд, жалость, раскаяние…

iТартыга — пьяница.

Унэг почувствовал растущее беспокойство Манаса, да и сам тревожился все больше. Старик постоянно растирал колено, морщился. И поглядывал на Барха. Исподлобья. Воин задумался, что бы это могло значить. Ему показалось, что Манас винит внука в плохом самочувствии.

«Винит Барха в плохом самочувствии? — подумал он. — Что тот со стариком сделал? Так ли важно это здесь?»

Тебя ждет такой же конец. Помни об этом, багатур…

Унэг вздрогнул. Слова венежанки засели в голове. Неотступно преследовали всё время. И внезапно словно выстрелили, принеся с собой тревогу.

«Так ты мстишь, несчастная… Или нет? Или хочешь предостеречь? От чего?»

Он ощутил холод. Откуда-то изнутри. Как будто тонкая ледяная змейка, медленно замораживая все вокруг, ползет к сердцу. Воин посмотрел на Манаса. Старик же впился глазами в Барха. Взглядом, полным ненависти и страха.

Помни об этом…

Унэг поспешно отогнал мысли. Через силу попытался сосредоточиться на происходящем.

Между тем, как только Манас замолчал, Мерген встал с кресла и начал:

— Спасибо тебе, Манас-ата, за мудрые слова. Не знаю, есть ли у меня право сказать свое слово на курултае, на этот счет я несведущ. Но я все-таки должен оправдаться, ибо решается моя судьба, понимаете ли! Много обвинений я услышал, и не только сейчас, но и в последние дни. Значит, я — убийца и просто чудовище! Честно говоря, — со смешком прибавил он, — слушая вас, мне и самому стало страшновато. Однако, дорогие мои, посмотрите-ка на себя! Так ли вы безгрешны? Вот Байрак, наш друг. Рассказать вам о том, что он вытворяет в своих владениях? Не надо? Нет, я все-таки расскажу, и только об одном моменте. Те, кто был у него в гостях, знают, о чем я. К его палатам, не менее пышным, чем мои — заметь, Миху-ата! — ведет дорожка, сложенная из черепов казненных по его приказу людей. Дорожка из сотен черепов! Ну да ладно, все знают, что Байрак мясник… Кстати, это правда, Байрак-гай, что ты недавно задушил свою жену?

— Правда, — насупившись, буркнул Байрак.

— Женщины болтают, — заложив руки за спину и прохаживаясь по кругу, продолжал Мерген, — ты так старался, что у нее оторвалась голова и опорожнился кишечник прямо в твою чашу с бешбармаком. Брр! Какая жуть! Разве я позволял себе что-либо подобное? Мне даже подумать об этом страшно! Да, я устранял врагов — так же, как Хайса или Пурхан. Как Талгат, наконец. Да все так делают — и венеги, и дженчи. А по ту сторону Терсунэ-Ойi, как я слыхал, есть разбойник по имени Военег. Из венежского племени, кажется. Так он вообще свиреп и кровожаден до невозможности. Так что не надо… Я всегда действовал в интересах семьи и рода. Ради собственной безопасности и спокойствия близких и соратников. Корысть и что-либо ей подобное — видят предки! — никогда мной не двигала. Меня еще обвиняют в том, что я держу в услужении кровожадных убийц, и указывают на Шайтана — он, видите ли, плохой. А Берюк? А Унэг, наш великий воин? Они разве не убивали по приказу Хайсы? Вот видите, не такой я и плохой, оказывается. Теперь давайте поговорим о моем безвременно почившем брате. В последние годы он ожирел так, что не мог залезть на коня! А вот двахирский хан, в любви к которому меня попрекают… знаете что-нибудь про него? Ага! Вижу, вижу — вы презираете их! Тогда послушайте меня внимательно. Хану Двахира пятьдесят пять лет, он строен, мускулист, — ни капли жира! Он отличный наездник, искусно владеет мечом, в чем может поспорить с самим Унэгом, и у него двадцать жен и сто наложниц. И каждую ночь он посещает десятерых! Я не лгу, это правда! А хан дженчей? Да он еще огромней Шайтана, и на руках его несколько сотен зарубок, выжженных каленым железом, по одной на каждого убитого им соперника в равном поединке! В равном! По ихнему закону, ханом может стать любой человек, бросивший ему вызов. Это может сделать даже последний нищий! И вот уже десять лет Скидуру никак не свергнуть!

Мерген умолк, переводя дух. Воцарилась тишина, прерываемая крепчающим ветром, с тоскливым воем проносившимся по равнине.

— О Хайсе не хочется и упоминать, правда? Дженчи с гхуррами знают, что Буреб трахал венежанку, в то время как сам Хайса смотрел на это и пьянствовал. Что это, как не позор? Позор на всю степь! Да, знаю, вы скажете: «Что тут такого, она ведь была рабыня, наложница!». Но делать это на глазах у всех? На глазах у отца? Толстого, вечно пьяного, слюнявого мужика? Тьфу! Достойно ли так вести себя гордому воину? Нет и еще раз нет! Мы называем себя хозяевами степи, но это далеко не так. Мы владеем лишь одной третью, если не четвертью ее, — большая часть под пятой у гхурров и дженчей. Кто вспомнит последнюю победу над ними? Вот, я так и знал. Вообще, лишь один великий Габа пару раз бил шайтанов, и все. Вот совсем недавно гхурры вторглись в улус Аюна. Хайса ответил, что не будет ему помогать. Что, по его мнению, у Аюна достаточно сил одолеть этих псов. Вот как Хайса помог своему, можно сказать, брату, у которого накануне случилась беда, — чума пронеслась по его краю, убив половину населения. Аюн, не в силах сопротивляться, бежал, оставив родную землю на растерзание врагу. В итоге, за день до своей позорной смерти, Хайса приказал собрать с изможденных и покалеченных остатков улуса Аюна тысячу человек для похода против венегов! Вы же слышали? Хайса, мой брат, которого я оплакиваю, поверьте, намеревался возглавить поход на венегов!

Ропот прошел по рядам. Речь Мергена произвела сильное впечатление на собравшихся. Унэг видел, как подаются они вперед, внимая его словам. К сожалению, старейшины тоже начали с важным видом переглядываться. Перешептываться, кивая. Да, Мерген хорошо говорит, очень хорошо. Может, стоит…

Унэг вздохнул. Что-то подсказывало ему: бой еще не проигран, хотя в данный момент — момент торжества сияющего и довольного собой Мергена — это казалось немыслимым.

Странно, Барх за все это время почти не пошевелился. Лицо его было непроницаемо. Но Унэг хорошо знал, какая буря бушует в душе сына Хайсы. Традиционно мнительная, подверженная приступам уныния и неуверенности в себе натура Барха уступала натиску леденящего, чужеродного, равнодушного ко всему живому гнева. Унэг испугался, вновь ощутив подкрадывающийся холодок. Вот откуда это всё. Вот почему ушел Манас.

И вот от чего предостерегал его дух венежанки. «Как можешь ты?.. — мысленно обратился к ней Унэг. — Ведь я отдал тебя на смерть… Почему?»

Воин посмотрел на Барха. В нем было что-то демоническое. Словно он перерождался, постепенно превращаясь в неукротимого монстра. И Унэг с отчаянием подумал, что, наверное, Мерген предпочтительней. Мерген — лживый, коварный — все же человек…