— Не скучай!

— Хм… уж лучше скучать, — задумчиво произнес Будивой, почесав голову.

Вокруг шумела толпа, люди желали княжеской дочери удачи и счастья. Искра, посмотрев на брата, не сдержалась и фыркнула. Горыня трясся, по опухшему лицу струились крупные капли пота. Он перехватил ее взгляд и буркнул:

— Отстань.

Искра обернулась к жителям Волчьего Стана.

— Прощайте, друзья! Прощайте, родные! Надеюсь, скоро увидимся!

Венежане не смолкали до тех пор, пока весь эскорт не скрылся из виду в лесу, на восточном берегу, прогрохотав по мосту и окатив пылью прибрежные лачуги.

Пламя свечи, догорая, затрепыхалось и погасло, погрузив унылую ложницу во мрак ночи. Вятко не спал. Горло дико чесалось, он мучительно пытался откашляться, скреб шею заскорузлыми ногтями, но ничего не помогало. Сильно хотелось пить. Невыносимо больно сводило левую ногу, хотелось встать, чтобы ее размять, но у князя давно не было сил.

— Где эта курвина дочь, как ее там? Паскуда паршивая… вечно ее где-то носит. Шушукается, небось, с бабами… Неблагодарные… Бросили меня. Ждут моей смерти, никак не дождутся, паскуды, выродки. А я и не умру. Не умру им назло. Черта с два! Буду специально медленно подыхать! Буду дерьмом исходить, пускай нос воротят. Столько добра я им сделал, а они все: «Млада, Млада…» Что значит судьба одного человека, пусть даже княжны? Ничего! Я им мир подарил, сволочам. Что б они делали сейчас? Оседлали бы их степняки, как волов, да плетью погоняли… Вот тогда я б и посмотрел, как они запели б… Да и больно-то нужна была эта деловая сучка. Вечно все не по ней, вечно все не так. Совала свой хитрющий нос всюду, сучка, вся в деда. Уж ей степняки язычок-то быстро укоротили, хе-хе…

Вятко попытался пошевелиться, и его пронзила сильнейшая боль. Чуть зажившие раны-пролежни от этого движения разъяренно заныли. По лицу старика покатились слезы.

— Будьте вы все прокляты! Да поглотит вас тьма Подземелья. Будьте прокляты вы все, чертовы дети…

Ранним туманным утром Унэг сидел на краю утеса, возвышавшегося над рекой, под тонкой ивой, в полутора верстах от Орды.

Туман стелился над водой, заползал на берег, сизой дымкой окутывал редкие деревья и кустарники, растущие вдоль Крина. Скошенный каменистый край обрыва хрупко нависал над мутной рекой, грозя вот-вот обрушиться. Позади, лениво встряхивая головой, гулял на выпасе Эдаар.

После смерти Млады Унэг, откровенно говоря, затосковал, хоть и боялся себе в этом признаться. Орда, в которой он прожил жизнь, стала будто чужой. Кочевник ушел в степь. Воин провел там несколько дней, охотясь на зайцев, волков и лисиц и стараясь понять, что он чувствовал к венежанке. Даже самому себе он боялся признаться, что… казненная была ему небезразлична.

Долгие дни Унэг проводил в одиночестве.

Воин вспомнил мать. Как она напевала ему печальные песни. Ее голос, так непохожий на все остальные женские голоса в становище, журчал как ручеек. В нем звучала тоска.

Отец Унэга привез ее с западного края Шагры, оттуда, где протекает таинственная река Горынь. Он говорил, что она из племени дубичей, лесных жителей, — туда однажды дошли отряды адрагов. Отец погиб, когда Унэгу было лет пять. После этого мать ушла. Ушла, и ее никто не остановил. Воин хорошо помнил то утро, такое же туманное. Он сидел на чьих-то коленях, чьи-то костлявые руки, пропахшие кислым молоком и дымом очага, гладили его по голове. Мать медленно удалялась. Унэг не плакал… но неслышно шептал: «Мама! Мама…»

Почему он так тяжело переживал смерть Млады? Чужеземки, которую он видел лишь изредка. Что это, любовь? А может, она была тонкой нитью, связывавшей Унэга с матерью?

Унэг поехал домой, когда стемнело. В какой-то момент он вознегодовал.

«К демонам все! — думал он, сжимая в руках обернутую полосами кожи рукоять кнута. — Я размяк».

Но Унэг никак не мог отделаться от чувства, что она рядом. После казни он постоянно ощущал присутствие девушки. Ему казалось, что она что-то хочет ему сказать. Как и сейчас, в эту теплую лунную ночь.

— Вот так ты мне мстишь за свою смерть, женщина? — сказал он вслух, попридержав коня. — Ну, дай знать о себе!

Но ночь была тиха, как сон младенца. Где-то рядом прошуршала в траве змея, издалека блеснули в темноте глаза лисицы. Хрипло ухнул сыч.

«Не хватало разговоров с мертвецами», — мысленно проворчал он, трогаясь с места.

Унэг въехал на обширный плоский холм с одинокой раскидистой липой у края. Под деревом лежал большой гладкий валун, видимо, принесенный сюда с реки. Около него полукругом были расставлены пеньки, бревна и даже лавки. Это место называлось Белес, и через два-три дня здесь должен был состояться курултайi.

Унэг спешился, привязал коня к дереву, прислонился к стволу и посмотрел вниз.

Становище — как на ладони. Подсвеченная множеством костров, окутанная курящимся дымом очагов, столица кочевников прилепилась к реке, в чьих угрюмых водах отражался месяц, как пчелиный улей к ветке. В самом центре воздвигали каменный дом для Мергена — там, где раньше стоял шатер Хайсы. На восток от холма раскинулся шумящий, словно потревоженное осиное гнездо, лагерь ванов — владетельных князей, стоявших во главе множества родовых областей — улусов, на которые был поделен Адрагский каганат. Каждый князь привез с собой родственников, дружину, рабов.

Беспокойное столпотворение кочевых повозок — пузатых и широких, крытых войлоком, шкурами, тканями. За ними — наспех сколоченные загоны для лошадей и овец. Всё это смердело отхожими местами, лошадиным навозом, запахом немытых, несмотря на близость реки, человеческих тел. Крики, ругань, блеяние и ржание стояли день и ночь; случайные люди слонялись по становищу и тащили всё, что плохо лежит, из-за чего часто возникали ссоры и драки.

Мерген с ванами пытался навести порядок — и за рекой выросло несколько виселиц.

Унэг обернулся.

— Можешь не стараться, Тумур, я давно тебя заметил.

— Тьфу ты! — вздохнул темник, устало поднимаясь на холм. — А я хотел напугать тебя.

— Ты шумишь, как медведь. Тебя любой лучник застрелит, даже в кромешной тьме.

Тумур подошел к Унэгу и тепло пожал ему руку.

— Где ты пропадаешь? — поинтересовался он. — Байбаковii ловишь? Себе на ужин?

— Нет, — ответил Унэг. — А что привело сюда тебя, да еще и ночью?

— Хочу поговорить с тобой, друг. Я ждал тебя весь день. Только ты один еще не сказал своего слова. Но давай присядем.

— Ну? — спросил Тумур, после того как они уселись.

— Не понимаю, что ты хочешь услышать?

— С кем ты?

— Ты знаешь ответ.

— Да… — Темник рассеяно пригладил волосы. — Вот и я тоже… не могу. Мерген мне не нравится. Не нравится, хоть убей. Но он будет ханом. Все уже заверили его в своей верности — Аюн, Пурхан, Ба́гша, камыкский хан Байрак, посол шухенов, как его там… ну и Талгат, конечно… все, кроме Урдуса.

— Этого следовало ожидать, — сказал Унэг.

— Да, он так и не простил Мергену убийство дочери. Хотя… она и правда была падшей женщиной, но разве отцовскому сердцу прикажешь?

— Точно.

— Унэг, друг, мы умрем. Уже послезавтра, как только аксакалы поднимут этого шакала на белом одеяле и преподнесут ему меч Хуура, мы будем болтаться на виселице, рядом с теми ублюдками там, внизу. Он не даст Барху ничего, он убьет его, а вместе с ним и нас.

— Это судьба.

— Да ты что, смеешься?! — Тумур хлопнул себя по коленям. — Надо найти выход!

— Присягнем Мергену. — Унэг излучал спокойствие.

— Нет.

— Тогда пойдем завтра утром к Урдусу и все обсудим.

— Мудрые слова, друг. Так и сделаем.

Стоянка Урдуса находилась в стороне от лагеря ванов. Несколько хмурых всадников с копьями охраняли два десятка повозок, поставленных в круг.

Урдус был худым мужчиной средних лет, с пухлыми губами и вопросительным выражением на вытянутом дряблом лице, из-за чего производил впечатление глуповатого человека. Он лично разлил чай из закопченного медного котелка в пиалы и раздал гостям, рассевшимся на сплетенном из ивы коврике, — Тумуру, Берюку и Унэгу.