— У тебя всегда такой аппетит опосля твоих опытов? — поинтересовался Тур. — Надеюсь, парнишка хотя бы ходить сможет?

— Под себя, — хихикнул Леваш, но шутка не удалась, никто не засмеялся.

— Ты на что намекаешь? — угрожающе спросил Тура палач.

— Я спрашиваю, как там Матвейка-то?

— Жить будет, — деловито ответил Асмунд. — Перелом, конечно, сложный, но все обойдется. Срастется.

— Это хорошо, — проговорил Тур и умолк.

— Скажи, — спросил Леваш палача, — ты и правда лекарь ученый?

— Ученый, и еще какой! Я был учеником самого Айи Карнатулийского!

— Немало трупов, наверное, препарировал, — буркнул Тур.

— «Препарировал», — передразнил палач. — И откуда ты, неуч, такие слова знаешь?

— Знаю, — с ироничной серьезностью ответил Тур. — Ибо я тоже ученый лекарь, был учеником Хомы Криволапого, оксинского костоправа, читал ученые книги и…

— Ломал кости, — закончил Асмунд. — Приветствую тебя, коллега! Может, вместе как-нибудь…

— Нет, ни в коем случае! — отрезал Тур, встрепенувшись.

— Ну как знаешь…

Помолчали. Мал пожал плечами и, сказав обиженным тоном: «Спать пойду, ешкин кот», — грузно потопал прочь.

— Семен, — обратился к Безбородому Асмунд, закончив есть, — ты читал записку Вышеслава?

— Читал, — лениво отозвался тот.

— Что думаешь?

— Думаю, Древо Смерти мы уже повстречали.

Асмунд задумчиво кивнул.

— Откуда он взял все это? — сказал он. — Не помрачился ли его разум под старость?

— Нет, не помрачился, — сказал Семен, рассерженно почесав небритый подбородок. — Послание или… предсказание — серьезная штука. Тут замешаны боги.

— Вот и я так подумал. Записка не выходит у меня из головы ни на минуту. Надобно бы в Воиграде заглянуть в библиотеку, может, что найду.

— Время покажет, — рассудил Семен.

— Покажет, только что? Что оно нам покажет? Восход солнца над пашнею или чуму?

— От смерти все равно не убежишь.

— Мудрый ты человек, Семен. В твоих простых словах живет истина.

— Спасибо на добром слове, Асмунд Казимирыч.

Тут их беседа прервалась. В помещение ввалился Аскольд, возбужденный, с разбитой губы стекала кровь. Он решительно прошел внутрь и, не садясь, залпом выпил чарку с вином; хлопнул ею о стол, отчего Путята проснулся, поводил осоловелыми глазами по сторонам, поежился и снова заснул.

— Сбежал, гад! — сказал Аскольд и сел.

— Сбежал… — тупо повторил Леваш.

— Сбежал. Хотел всех поднять на князя, стервец. Но я ему не дал. Хлопцы приняли мою сторону, все, за исключением какой-то сотни предателей — в основном горцев (и чего он с ними снюхался?). Умчались, предатели, восвояси, как только запахло жареным. Пусть. Они теперь изгои, витяги, чтоб их. Асмунд!

— Что такое, дорогой?

— Отправил бы голубей в Сосну, на равнины и в Хутор, пусть знают про него. Пусть знают, что Рагуйло-Собачник низложен.

Полночь. Татиана заснула в кухне, сидя на стульчике, крестом сложив руки на груди. Половина свечей прогорела, и корчму окутал мягкий сумрак.

Военег проснулся с отчетливым и не проходящим чувством потери. Чувством, напомнившим ему о раннем-раннем детстве, о матери — она уходит, а он плачет и тянет к ней ручки. Мама возвращается, что-то ласково шепчет, целует его, но потом все-таки уходит, уходит ненадолго, по надобности, но он-то этого не понимает. Ему кажется, что мама бросает его, и ему невдомек, что мама — царица…

— Раскис, — прошептал князь. — Ох, раскис…

Рядом спала Нега, закутавшись в одеяло с головой. Накануне вечером, после известных событий, он вернулся злой, страсти кипели в нем, и им нужен был выход — неконтролируемое желание, часто оборачивавшееся худом.

Военег обнял девушку и прижал так, что она охнула. В тот миг он ни за что не принял бы отказа, и, скорей всего, эта ночь закончилась бы побоями и очередным разочарованием, но Нега в который раз удивила князя.

Он взял ее — безропотную — страстно, разрушающе страстно и, только успокоившись, понял, что она, несмотря на первую боль, словно заглянула ему в душу. Этой ночью Нега была вином, что вкусил князь, весенним, терпким, веселящим, но приносящим покой и отдохновение.

Военег откинул одеяло и поцеловал девушку в обнаженное плечо, отчего она чуть вздрогнула и сладко потянулась.

— Спи, — прошептал он, укутав ее, и совсем тихо добавил: — Я люблю тебя.

Одевшись, князь вышел во двор, пинком разбудил конюха, спавшего на сене у входа в конюшню, и велел седлать коня. Перепуганный конюх поспешил исполнить приказ, вывел коня и сопроводил князя до ворот.

Было еще темно, едва-едва разожглась заря. По земле хлопьями стлался густой туман, лаяла собака, тихо стучал молот — кузнец непривычно рано встал за наковальню. По-прежнему не понимая, что он делает, князь поехал на запад.

С полей несло прохладой, на кустах в роще справа блестела капельками росы паутина. Военег миновал рощицу и, свернув по дороге на север, увидел движущееся навстречу конное воинство — оранжевый свет утра ярко разлился по сверкающим латам, вскинутые вверх копья, точно корабельные сосны, щиты с гербами, шелковые попоны… «Дубичи», — с замиранием сердца подумал князь.

Впереди ехал толстый, хмурый человек, внешне ничем не отличавшийся от остальных, но Военег узнал его. Спрыгнув с коня, князь нерешительно двинулся навстречу. Толстяк прищурился, поднял правую руку, остановился и тоже сошел с коня — дружина, словно тень, замерла на месте.

Они встали друг против друга в двух шагах.

— Ну, здравствуй, что ли, братец, — сказал толстяк. — Давно не виделись…

На глаза Военега против воли наворачивались слезы.

— Здравствуй, Борис, — сдавленно произнес он и протянул руку…

Борис как будто замялся, но потом, порывисто вцепившись в ладонь брата, притянул его к себе.

Братья крепко обнялись.

Однажды ночью произошел случай, сильно повлиявший на душевное и эмоциональное состояние Искры.

Готовясь к приезду гостей из Волчьего Стана, Мечеслав значительно увеличил количество слуг. Авксент, один из сановников, ближайший советник великого князя, лично отобрал и привез людей с окрестных деревень. В Кремле снова появились конюхи, дворники, плотники, половые, повара. Менелая, с подачи супруга, тоже обзавелась служанкой — миловидной девицей, к тому же беременной. За две недели до прибытия венежан Анея благополучно родила мальчика. Столь долго пребывавший в спячке и унынии дворец огласился звонким плачем младенца. Искра быстро привязалась к крохе и нянчилась с ним по нескольку часов в день. Мечеслав по такому случаю освободил Анею от ее обязанностей, и молодая мать всецело посвятила себя сыну, проживая в крыле для прислуги.

Искра сидела на кухне, за столом, на котором две дородные женщины раскатывали тесто, резали капусту и разделывали мясо. Она ела яблоко. Рядом пожилой слуга Гриша точил кухонные ножи.

— Скажи мне, Гриша, — обратилась к нему Искра, — почему его величество так и не представил нам свою супругу? Что с ней такое?

Гриша медленно положил нож на стол и внимательно посмотрел на княжну, прикусив при этом губу.

— Ведьма она! — выпалил он и с опаской осмотрелся. — Ведьма, как есть. Покойный князь-батюшка Блажен привез ее откуда-то с Равногора, только откуда — это мне незнамо, и насильно навязал ее нынешнему великому князю, то есть — Мечеслав Блаженичу. А, как известно, курченские короеды — все сплошь безбожники и колдуны. И дьяволицы, — прибавил он, подумав.

— Нельзя судить о людях по одному человеку, — сказала Искра, ловко закинув огрызок в корзину у противоположной стены.

— Может, оно и так, — буркнул Гриша. — А только у кого ни спросишь, все в один голос утверждают, что оно… того.

— Чего?

— Да вот, к примеру, сказывали мне: поклоняются они, короеды то есть, некому божеству, коему в полночь, раз в год, преподносят в жертву сердце девственницы! Только представьте себе, госпожа!