Зрелище распалило толпу, плотной стеной окружившую место казни. Недавние соседи изменников осыпали их проклятьями, свистели, улюлюкали и хвалили палачей, особенно толстячка: видели? Он пьяный, рыхлый, но как точен! Мастер!

Унэг понимал, почему так произошло, — народу по нраву сильные вожди, а Барх показал себя именно таким, человеком с железной хваткой. Этот знаменательный день возвестил о появлении нового хана адрагов. Вскоре во всем Нижнеземье прознали о Бархе Убийце, Бархе Жестоком, — лестные прозвища для любого повелителя.

Унэг не раз видел, как казнят людей. Но сегодня остался холодок в душе. И не потому, что ему было жаль Хайдара.

Тебя ждет такой же конец. Помни об этом, багатур…

Опять эти слова. Унэг заметил, что у него дрожат руки.

Воин не мог объяснить себе, почему с каждым днем в нем все больше растет неприязнь к Барху. Все владыки и до него были жестоки и кровожадны. Такова жизнь. Но почему именно он? Дело в Сумраке?

День разгорался, знойный, несущий горячий суховей. Стихла ночная разноголосица, уступив место заунывной песне ветра.

В небе кружило воронье. Манас поймал себя на том, что оно наводит на него тоску. Падальщики, только что насытившиеся гниющей плотью какого-нибудь павшего животного, наводят на него тоску! Что это, старческое безумие?

— И все-таки я не понимаю, — сказал Эри, — что толкнуло тебя покинуть отчий край? Не пойму… О себе я рассказывал: мною вертела необходимость, жестко вертела, иногда жестоко. А что с тобой?

— Я уже объяснил.

— Не верю. «Хочу умереть среди людей»! Ха-ха-ха! Хоть как меня убеждай, почтенный Манас-ата, но это не причина.

Манас смутился и почесал бороду.

— Может, я и поторопился, — пробормотал он и, повернувшись к собеседнику, сказал: — Хорошо, скажу иначе. Я устал бояться.

— Бояться? — со смехом переспросил Эри. — Кого, внука? Ах да, ты боишься за свою жизнь! Что ж, теплее. И боги тоже боятся. Но, избежав одной напасти, ты точно попадешь в другую. Ведь ты стар и немощен, и в других краях никто не знаком с твоими добродетелями. На что ты надеешься?

— Ты тоже стар, старше меня.

— Я немало путешествовал. Я чуточку колдун, чуточку зверь. Я выживу. А ты нет.

— Ни на что я не надеюсь, — немного обиженно сказал Манас. — Я спокоен и пойду туда, куда глаза глядят. Но я знаю, к чему ты клонишь, Эри-ата. Не хочешь связываться со мной. Не беспокойся. В Марн я не поеду. Я покину тебя раньше. Только подальше от Орды, подальше.

— Предлагаешь выбросить тебя? И не сомневайся, выброшу. На что мне твои старые кости? К тому же ты… язвительный старикашка. Как мой отец, главный жрец Анне Эры.

Манас заглянул собеседнику в глаза.

— Ага! Я все-таки задел тебя!

— Ничего подобного, — отрезал друид. — Это ты жалок, аксакал. Ты боишься труса. Странно, не правда ли? Твой внук, очутившись в засаде, подстроенной коварными венегами, трусливо бежал. Не об этом ли поведал Хайса-хану Бургас Пересмешник? Что случилось там, у Заячьего Яра?

— Скорее всего, Барха оклеветали, — спокойно ответил Манас. — Не зря Бургаса звали Пересмешником — прохвост подыграл кагану. Хайсе нужен был Буреб, ему предназначался ханский престол. Я сам слышал, как Хайса кричал: «Жаль, что они его не убили!». Поверь мне, Эри-ата, Барх — не трус. Только не трус. Думаю, ты и сам это знаешь.

Все ближе становилась стая ворон, с карканьем кружившаяся вокруг какой-то точки. Рядом, на высохшем дереве, расположились стервятники.

— Если позволишь, — сказал Манас после паузы, во время которой оба наблюдали за шумным пиршеством падальщиков, — скажу тебе вот что. Я — старейшина своего племени, мудрец, — твои слова, заметь! — воин в прошлом, в далеком… Вряд ли ты усомнишься в этом. А вот в твоих словах я усомнюсь.

Эри хмыкнул в ответ — непонятно, то ли с презрением, то ли с раздражением.

— Ты говоришь, что был изгнан, — безжалостно продолжал Манас. — Ложь. Ты ушел сам, по доброй воле, но с проклятьями отца. И в чем причина? В жажде приключений, жажде знаний. Будешь спорить?

— Нет, не хочу.

— Ты ведь странствуешь с какой-то целью? Вот в чем причина?

— Ты недалек от истины, признаю. Но о своих поисках я предпочитаю не распространяться.

— И не надо, я и так знаю. Ты едешь в Драгнитар, на гору, которую мы называем Огненной. Ту самую, где погиб Габа Одноглазый. Что ты надеешься там найти?

Эри метнул на Манаса острый взгляд. Аксакалу даже почудилось, что друид готов придушить его.

— Успокойся, — сказал Манас. — Я не колдун. Вся разница между мной и тобой в том, что ты смотришь поверх вещей, а я стараюсь заглянуть вглубь. К тому же ты во сне разговариваешь.

— Проклятье! — воскликнул Эри и замолчал.

— Мне нечего сказать, — мрачно проговорил друид после паузы. — Ты меня обезоружил. Жгучий ты… почтенный Манас-ата.

С этими словами друид натянул поводья, остановив сонно плетущихся мулов.

— Пойдем, посмотрим? — сказал он, кивнув на пир стервятников. — Мои старые глаза разглядели нечто похожее на человеческое тело.

«Понятно, — думал Манас, спускаясь вниз, — моя болтовня ему порядком надоела».

Заметив людей, птицы разлетелись, недовольно крича. Действительно, объектом их внимания был человек. Судя по растерзанному виду, он умер ночью. От покойника мало что осталось: переломанные кости, разбросанные внутренности и череп, покрытый рваными клочками кожи с единственным глазом, запавшим глубоко внутрь.

— У меня идея, — сказал Эри, плюнув в мертвеца. — Позовем Бадбу, она расскажет нам про этого бедолагу все, что только возможно. Послушаем, как она «поет». У меня и настоечка есть.

Манас поворошил посохом обрывки одежды и замер.

— Что молчишь? — спросил друид. — Хочешь узнать, кто это такой?

— Я уже знаю, — ответил Манас, глядя на пропитавшуюся пылью, волчьей слюной и кровью разноцветную хламиду, увешанную многочисленными металлическими побрякушками.

— Я ведь… я ведь всё сделал… всё! Всё, всё!!! Что еще? Ничего, как договорились, а за итог… э-э-э… за итог… то есть, ну да, понятно ведь, о чем я? Этого я не мог подстроить… Что я, всемогущ? Нет, я всего лишь жалкая козявка, и меня надо оставить в покое, да, да! Я уйду куда-нибудь и стану жить тихой жизнью отшельника… буду питаться кореньями, хе-хе! Зачем ты меня преследуешь? Зачем? Иди к нему и… делай с ним что хочешь! Я — козявка, червь, я — смерд, я — смерд! Я — смердящая козявка! Оставь меня, ты!.. Оставь меня… оставь…

Шаман Соам разрыдался. Сколько времени он скитался по степи? День, два? Больше, больше… А как давно он ел и пил? Ел и пил… Нет, эти слова отдавали чем-то давным-давно минувшим, пахнувшим… молодостью. Он с трудом мог вспомнить, делал ли он что-то в этом духе в последние годы. Кушал ли он, как всякий уважающий себя человек? Нет, он питался, будто животное, не думая об этом и не получая никакого удовольствия. О, духи предков! И чем же он отличается от своего раба Упыря, которого каждый день колотил? Да ничем! Такой же червь, такой же… раб, с той лишь разницей, что он сам продал себя в неволю этому… этому…

Никого нет? Никого? Нет, есть!!! Вот он! Вот он!!!

Соам упал ничком в траву, закрыл голову руками и мерзким тонким дрожащим голосом закричал. Ничего? Ничего. Тьфу, это же пустельга. Так, о чем это он? А-а-а… нет, о нем не будем. Он здесь, и он хочет забрать его душу с собой в… (тихо!) В ад.

Соам содрогнулся. Он не хотел умирать. Мысль о смерти привела его в состояние, близкое к помешательству. Он сел на колени, пальцы его вцепились в траву. По изнуренному, ярко блестевшему от сальной пленки лицу пробежала полубезумная ухмылка. Чего он смеется? Жрать охота, вот чего! Нет, чего это он…

Крик ворона. Соам вскочил, и, в панике тараща глаза в голубое небо, бросился бежать. Он бежал и бежал, падая, скатываясь по склонам холмов, снова поднимаясь, выкрикивая бессвязные слова. Потрескавшиеся губы воспалились от разъедающего их пота, но он ничего не чувствовал и ничего не слышал, кроме преследовавшего его крика ворона.