Наконец дверь под сильным напором распахнулась, и в кабинет ворвалась разношерстная толпа. Предводительствовала толпой высокая дама в халате устаревшего покроя, с повязкой на глазах. В одной руке она держала меч, в другой — старинные весы.

— О всемогущие боги! — взывала она. — Нет больше сил! Хочу на свободу! Выпустите меня из фельетонов!

— Кто вы? — испуганно вскричал редактор.

— Фемида, богиня правосудия, кто же еще! Вы должны выслушать меня немедленно. Во-первых, я женщина, во-вторых, куда старше этого смертного в малиновых башмаках, который нахально пролез в кабинет без очереди. В-третьих, меня не меньше, если не больше, поминают в газетах. Вот я сейчас покажу вам вырезки!

Пока она рылась в складках своей одежды, к редактору бочком подобрался господин во фраке, наваринского дыму с пламенем.

— А не найдется ли у вас мертвых душ? — конфиденциально спросил он шепотом.

— Мертвых душ? — растерянно переспросил редактор. — Так это вы не по адресу. Попробуйте обратиться в Союз писате…

Его перебил юркий молодой человек с хохолком на голове.

— А, душа Тряпичкин! — радостно воскликнул он. — Ты еще жив? Пописываешь? Помоги мне, братец! Надоело вертеться в газетных эмпиреях, хочу податься в дипломаты. Будь другом, окажи протекцию!

Но тут ввалилась новая компания, сплошь иностранцы. Геркулес с авоськой золотых яблок, царь Гордий с бухтой веревки, завязанной узлами, Прокруст с раскладушкой, Дамокл с ржавым мечом. Забинтованный Прометей размахивал больничным листом. Пытаясь одновременно вкатить свои бочки, Диоген и Данаиды застряли в дверях.

— Эврика! — кричал Архимед, помогая им распутаться.

— Посторонись, греческая твоя морда! — надменно сказал Гай Юлий Цезарь, продираясь к редакторскому столу. За ним по пятам ехал верхом на лошади Калигула.

— О писец! — топнул римлянин ногой в котурне. — Доколе вы будете совать божественного Цезаря в фельетоны? Надоело мне по поводу и без повода толковать о брошенном жребии и паршивой речушке Рубикон. Надоело по всякому поводу галдеть: «Пришел, увидел, победил!» или орать: «И ты, Брут!» Все Цезарь да Цезарь. Каждой дыре затычка! Небось, эту сволочь Тиберия не трогаете.

— И подонка Домициана тоже, — сварливо добавил Калигула. — На мне и на моей лошади отыгрываетесь. А овес-то нынче почем?

— Давайте разберемся спокойно, — пришел наконец в себя редактор. — Прежде всего, Калигула, разве можно лезть с лошадью в служебное помещение?

— Редактор прав, о Калигула! — грянул Гай Юлий. — Редакция — это тебе не сенат.

— А ты кто такой? — злобно завизжал Калигула, И два цезаря начали склоку, попрекая друг друга всякими аморальными поступками. Пока они перебранивались, Остап тихонько сказал редактору:

— Так как? Будет мне пенсия или нет? Не мучьте дитю.

— А может, вам ключи от квартиры, где деньги лежат? — ядовито спросил обозлившийся редактор. Перед ним лежали гранки свежего фельетона, и он брал цитаты прямо оттуда. — Принести пенсию на блюдечке с голубой каемочкой?

Остап понял, что пора уходить. Он быстро выбрался из кабинета и пошел по улице, залитой солнцем. Шагая, он прикидывал, куда ему теперь обратиться: в охрану труда, в министерство социального обеспечения или прямо в ВЦСПС?

А в это время в редакторском кабинете разгорелась дискуссия. Слышались разноязычные ругательства и бряцание мечей. Фельетонные герои, желая доказать свои права на заслуженный отдых, обступили стол редактора и наперебой кричали.

— Дайте мне точку опоры! — требовал Архимед.

— И щуку бросили в реку! — возразила ему Фемида.

— И на солнце есть пятна! — поддержал ее Чичиков и почему-то добавил: — Я умываю руки.

Прометей, Дамокл и Гордий хором скандировали:

— Моя хата с краю! Победителей не судят! После нас хоть потоп! А воз и ныне там! Еще одно последнее сказанье…

Два цезаря, которым наскучила перебранка, принялись драться.

— Лучше поздно, чем никогда! — заявил сын отваги Гай, дав затрещину Калигуле.

— Иван кивает на Петра! — ответствовал тот, огрев противника креслом, обитым дерматином. Редактор не выдержал.

— Александр Македонский был великим полководцем, но зачем же стулья ломать? — с укором воскликнул он и стал разнимать дерущихся, приговаривая:

— О времена, о нравы! Все врут календари! А ларчик просто открывался! Счастливые часов не наблюдают!

Близился час верстки…

Я часто думаю: хорошо это или плохо — телефон «БВУ»? И что было бы, если бы у меня был не он, а «НБВУ»?

Нет. Это вовсе не название системы, вроде, скажем, Телефункен или Эриксон, это просто «бывший в употреблении» и «не бывший в употреблении». Речь идет не о телефонном аппарате; он ко мне попал прямо из пеленок, новорожденным. Речь идет о номере.

Дело в том, что, когда телефонизировали наш дом, мне достался «БВУ» № 999-27-27.

С тех пор прошло три года, а я и до сих пор не знаю, кому он принадлежал раньше. Иной раз мне кажется, что им обладала густонаселенная коммунальная квартира, где обитало по меньшей мере сто жильцов.

А иногда мне думается, что телефон под таким номером стоял в коридоре, где находилось несколько контор, учреждений, канцелярий и был единственным для всех. А потом мне приходит в голову, что мой номер принадлежал коммутатору, обслуживающему целый микрорайон. Поздно вечером после очередного звонка я сижу, смотрю на его аккуратную кремовую фигурку и тихонько шепчу:

— Чей же ты был, голубчик? Ну, признайся, не темни.

Но он молчит. А по звонкам разве что узнаешь? Только больше запутаешься.

— Тр-р-р! Беру трубку.

— Позовите Анатолия Мироныча.

— Ошибка. Здесь нет таких.

— Вы что? Оглохли? Я прошу Анатолия Миррроныча!

Разъясняю. Долго. Терпеливо. Даже самой надоело себя слушать. Человек вроде бы понял:

— Ага, ага. Ясненько. Тогда я попрошу вас, скажите его теперешний номер.

— Чей?

— Анатолия Мироныча.

Я шепчу «жаба» и бросаю трубку на рычаг.

Утром я, как обычно, принимаю душ. Именно в это время раздается звонок. Вылезаю из ванны и, оставляя лужи на паркете, подхожу.

— Слушаю.

— Мне Калинину.

— Вы ошиблись… чер-рт! Дрык! — «Дрык» — это трубка падает на рычаг. Конечно, я могла и не вылезать из ванны, но мне должны были позвонить насчет пальто из ателье именно в это утро. Из ателье так и не позвонили. Зато были другие звонки. Попросили инкубаторную станцию. Потом кому-то понадобился какой-то архивный отдел.

Сначала я объяснила подробно. Потом, собираясь на работу, кратко говорила: «Его (или ее) нету».

— Тр-р-р! Дайте бухгалтерию!

— Ее нету.

— Как это — нету? — недоумевает трубка.

— А так. Уволили.

— Как?! Всю бухгалтерию? Всех? Мне только счетовода Яшкина.

— Всех уволили. И Яшкина. Его первого. Он там что-то напутал. А потом всю бухгалтерию расформировали. В порядке разукрупнения.

Но человек звонит снова:

— Хулиганка! Я буду жаловаться!

— Жалуйся! — ехидно говорю я, хватаю сумку и богу к дверям.

А вечером снова звонят Анатолию Миронычу. Настроение у меня кроткое, и я, умиляясь собственному терпению, растолковываю, что Анатолия Мироныча здесь нет и что здесь живу я.

— Позвольте, как это нет? Анатолий Мироныч — наш лектор.

— А почему ваш лектор должен находиться в моей комнате? — удивляюсь я.

— Вот люди! — вздыхает трубка. — Ну, что, вам трудно его позвать? А в следующий раз он вас позовет.

— Куда он меня позовет? — чуть не плачу я. — Это же моя квартира…

— А я вас и не выселяю. Живите себе. Вы мне только позовите Анатолия Мироныча. Крикните погромче, он и придет.

— Дрык!

Звонят каждый день, и все разные. Дети тоже звонили. Просили Котика и Ирочку. Но они почему то понимали мои объяснения. А взрослые — не всегда. И потому хотелось им мстить.