— Хоть бы приблизительного бога найти! — уже в отчаянии сказал Санька. — У самого этого Зевса сыновей и всяких родственников, как собак нерезаных, а для спорта пожалел специально кого-нибудь выделить… Ребята, а этот тип из каких?

На картинке красовался жуликоватого вида парень с крылышками на ногах. Он сидел на камне и смотрел на землю, как бы обдумывая очередную каверзу.

— «Гермес (у римлян Меркурий)», — читал Санька. — Ды-ды-ды. Это все не надо. Ага! Вот. «Гермес — покровитель юношества, атлетов, бог гимнастики; его статуи ставились в пале… страх и гимна… сиях — учреждениях, в которых обучали борьбе, кулачному бою, бросанию диска, бегу, прыганию и т. д.».

— Он! — дружно завопили ребята. — Лучше и не найти!

Так сын Данаи был окрещен Гермесом.

Поросенок, которого теперь ласково звали Геркой, рос быстро и совсем раздумал помирать. Был он розовый, кругленький и очень веселый. Ребята его нежно любили, холили и пестовали наперебой. Но даже он не мог вытеснить из их сердец мечту о Большом спорте. Читая в газете всякие спортивные обозрения, ребята по-прежнему тосковали вслух:

— Эх, нам бы хоть пару мячей да сетку!

— Коньки бы…

— Какей, — несмело пищал маленький Родька.

— Ишь ты! Хоккей ему! — негодовал Санька. — А может, моторку или мотоциклет «Харлей»? Будто не знает, что у нас денег нету…

Прошло несколько месяцев. Однажды мать Сашки вознамерилась отнести Гермесу, который в то время жил у Федьки Лопуха, остатки каши. Войдя в катух соседей, она глянула на поросенка, уронила кастрюлю с кашей и вихрем помчалась в правление колхоза. Вернулась Наталья Васильевна уже с Киреевым. Тот вместе с ней вошел в катух и, увидев Данаева сына, хрипло охнул:

— Неужели… он?!

Перед ним стояло великолепное, огромное животное, выхоленное, с блестящей щетиной. Под могучей шеей свисали тяжелые складки. Сын Данаи благодушно смотрел на посетителей маленькими желтыми глазками. К людям он относился хорошо, так как видел от них только любовь и ласку.

— И… что же? — смутно спросил председатель.

Наталья Васильевна поняла:

— Не знаю, что и сказать, Тимофей Иваныч. Ребята сильно спортом страдают, а нужного причиндала у них нет. Как бы не соблазнились…

Киреев даже застонал:

— Не допущу! Не выпущу!

В субботу вечером председатель, чисто выбритый, в новой паре и при галстуке с кульком конфет, явился к Головановым. Увидев его, Санька скосоротился и ревниво спросил:

— Маманя, чего это он припарадился? В тебя влюблен, что ли? Ты гляди, он женатый.

— Нет, сынок, — успокоила его мать. — Влюблен, да не в меня. В Герку вашего.

— Дяди Тимоша, правда? — побледнел Санька. — Обратно отобрать хочешь?

— Сторговать хочу, — солидно ответил Киреев. — Какая будет твоя цена, купец?

— Не продадим ни за что! — завопил Санька. — Он нам заместо родного сына!

— Слушай, папаша, — уже серьезно сказал Киреев, — для его же пользы прошу, отдайте. Ведь дальше, если мер не принять, его жир задушит, и помрет он у вас от инфаркта безо всякой пользы.

Эта перспектива Саньку устрашила. Он задумался, а потом благородно сказал:

— Все равно. Я один не могу. Надо ребят позвать, что они скажут.

В свою очередь, Киреев призвал на помощь зоотехника. Долго судили и рядили, спорили до хрипоты и наконец уломали ребят, пообещав во всякое время беспрепятственно пускать их к Герке. Зоотехник определил, что хряк весит около четырехсот килограммов и стоит примерно двести рублей. На весь спортинвентарь хватит.

— Дядя Тимоша, и еще уговор, — сказал Санька.

— Чего тебе? — спросил Киреев, влюбленно глядя на Гермеса, жующего хрусткую кочерыжку.

— Только не на зарез. Резать не позволяем.

— Чего придумали! Не враг же я сам себе. Согласен, нехай живет… Эх, знал бы тогда я, ни за что бы не отдал.

— Дак он у вас все равно бы дуба дал, — умело защищался Санька. — Мы же за ним вшестером ухаживали… Ты вот что, дядя. У нас теперь опыт есть, так поручи нам штуки три, самых дохлых. Мы тебе их выходим.

Киреев только открыл рот, чтобы поблагодарить, как Санька, потупив глаза, добавил:

— А ты нам для стадиона отведи какой-нибудь пустырь. Ладно?

И, приветливо покивав гостю головой, он вместе со всей оравой умчался на улицу. Гермес любовно поглядел ему вслед и снова принялся чавкать. На этот раз пряник он получил из рук нового владельца.

С улицы послышался ужасный, многоголосый гвалт. Это обсуждалась смета на первоочередные спортивные мероприятия.

Егор Алексеич Бородкин эту ночь проводил необычно. Он сидел во дворе, под сенью мусорного контейнера, укутанный в два старых пальто и бабушкину шаль, и наблюдал.

Он наблюдал за своим собственным, недавно приобретенным автомобилем, стоящим чуть дальше мусорников, возле двух тополей.

Почему он принял такое странное решение — торчать во дворе всю ночь? Ведь ему завтра с утра на работу. И недурненькая у него будет эффективность после бессонной ночи! Да и простудиться можно. Схватишь какое-нибудь респираторное…

Но Егор Алексеич сидел возле мусорного контейнера потому, что так было надо. Не для своего удовольствия, а по горькой необходимости. Вот что предшествовало этой необычной ночи.

— Давно моя семья: я, жена и сын мечтали обзавестись автомашиной. Несколько лет копили деньги, записались честно на очередь. В общем, все как положено. И вот, наконец, настал этот счастливый день, — рассказывал Егор Алексеич, — получили мы своего долгожданного «Жигуленка». Цвет строгий и элегантный, называется «бутылка шампанского». Такой, знаете, темно-зеленый. Впрочем, других тогда не было. Мы чуть не плакали от радости.

Но машина — она так просто бегать и возить тебя не будет, она требует больших затрат сил, энергии, всяких хлопот и забот. В общем, в промежутках между радостными возгласами и прочими проявлениями восторга мне пришлось возиться с регистрацией, техосмотром, профилактикой, приобретать номер, обзаводиться всяким инструментом, автокосметикой, чехлами, багажником, ремнями и прочее и прочее.

Как и всякий человек, который в своем уме, я своего «Жигуленка» застраховал на все случаи жизни: на случай угона и на случай попытки угона. На случай повреждения и на случай обкрадывания. И так далее. А также, по совету дотошного человека, оборудовал свою машину противоугонным устройством.

На этом Егор Алексеич сделал паузу. Печально понурил голову. Вытер скупую мужскую слезу. И после этого продолжил свое повествование. Оно звучало мрачно, как реквием.

Однажды ночью обитатели дома, где проживал Егор Алексеич, пробудились от страшных, непонятных звуков. Как будто выла хором целая стая волков. Но откуда могли взяться лесные и давно ставшие дефицитными звери во дворе большого жилого массива?

Двор наполнился перепуганными людьми.

— Кто это воет? Что случилось? — спрашивали одни. Другие порывались звонить в милицию. Третьи убеждали, что это сигнал пожара, а четвертые толковали о том, что так обычно начинается землетрясение.

Но потом разобрались и успокоились. Оказывается, это было бородкинское противоугонное устройство. Сам Егор Алексеич подбежал к своему сокровищу, растолкал толпу и выключил сирену. Настала тишина. Но — о небо! (очевидцы уверяют, что скромный Бородкин выразился куда энергичнее), какая картина представилась его глазам! Взломанный замок, покореженная дверь, глубокие царапины по всему левому борту.

Вздыхая и стеная, Бородкин стоял перед изуродованной машиной вместе со своими домочадцами.

— Ну что ты нюни распустил! — утешала его жена, — получишь страховку и отремонтируешь. Бывает и хуже. Могли совсем угнать машину. Хорошо, что сирена спугнула негодяев.

Но было не очень хорошо.

В Госстрахе Бородкину задали вопрос:

— А откуда вы взяли, что была именно попытка угона? Кто вам это сообщил?

— Помилуйте! — удивился пострадавший. — Зачем же тогда злоумышленник взламывал дверь? Не хотел же он поселиться в моей машине.