— Иди, детка. Но помни, если ты будешь встречаться с Хосе, нам ничего не останется, как определить тебя в интернат, другого выхода нет.

— Хватит, мама.

— Я твоя мать и хочу помочь тебе, захочешь поговорить со мной, пожалуйста, в любой момент, разве я тебе желаю зла?

Почему любовь должна сопровождаться горем, почему радость — грех, почему все законы, божьи и мирские, запрещают радость, почему? все эти вопросы мучили ее, превращаясь в настоящее наваждение; проходя мимо собора святой Марии, она подумала об отце Серхио, исповеднике молодежной секции «Католического Действия», он, наверно, сумеет ответить на эти вопросы, говорят, он строг, но милосерден, учит очищению и выдержке, налагает епитимью, например, власяницу, он еще молод и должен лучше понять ее, чем родители, они люди старого закала.

— Кто крайний?

Длинная очередь теней, стоящих на коленях перед исповедальней в церкви, построенной в стиле поздней готики и украшенной чеканкой, имитирующей работы испанских мастеров XVI века, сегодня канун первой пятницы месяца, самый подходящий момент для замаливания грехов.

— Пречистая дева Мария.

— Без греха зачатая. Падре, я хочу исповедаться в грехах, совершенных за последний месяц, с момента последней исповеди.

— Слишком редко бываешь на исповеди, дочь моя, у тебя очень опасный возраст.

— У меня на совести смертный грех, падре.

— Так я и думал. Скажи, дочь моя, любишь ли ты бога больше всего на свете?

— Да, падре.

— Продолжай, дочь моя. Чтишь ли ты, как положено, своих родителей?

— Да, хотя вначале я возненавидела отца за одну вещь, но нет, все равно я их люблю, падре. Мой грех не в этом.

— Ты что-нибудь украла? Спрятала деньги, которые тебе дали на покупки?

— Нет, не то… У меня есть жених, падре.

— Седьмая заповедь, дочь моя, чистота прежде всего, что ты сделала со своей девственностью, с самой большой добродетелью каждой девушки? Неужели ты стала его женой до венчания? Говори!

— Нет, падре, ради бога, что вы говорите.

— Ну тогда говори сама, дочь моя, а то похоже на то, что это я исповедуюсь, а не ты. Может, ты его трогаешь за детородный орган или он тебя трогает?

Ольвидо ощутила удар электрического тока.

— Нет, нет, мы только несколько раз поцеловались и все, но я сама себя трогаю до тех пор, пока… ой, мне стыдно, я больше не буду, простите мой грех, падре!

— Не торопись, детка, в подобных случаях важны подробности. Сколько раз ты совершила этот грех?

— Один или два раза.

— За месяц?

— За ночь.

— Развратница! Это страшный порок, с ним нужно бороться, если не хочешь остаться дурочкой на всю жизнь, поверить не могу, такая девушка… Так, а ну-ка покажи, как ты это делаешь, тяжесть греха зависит от того, каким образом он совершается. Покажи, покажи, как это происходит.

— Падре…

Ольвидо похолодела от ужаса, здесь, в церкви, на глазах у всех, нет, это невозможно, угол кабинки защищал ее от глаз благочестивых прихожанок, дожидавшихся своей очереди, как ослушаться падре? она повернулась другим боком, чтобы прикрыть грешную руку, какое богохульство, но угроза святого отца окончательно сломила ее сопротивление.

— Показывай, дочь моя. Чтобы спасти тебя от геенны огненной, я должен знать, что именно я прощаю.

— Вот так.

— Но ты, наверно, раздеваешься? Где это происходит? В туалете?

— В постели.

— Ты спишь без трусиков?

— В ночной рубашке.

— Видишь, сама себе создаешь все условия. Ты что-нибудь вставляешь?

— Я не понимаю, падре.

— Продолжай, продолжай, не останавливайся. Я тебя спрашиваю, вводишь ли ты какой-нибудь предмет, похожий на мужской член: бутылку, банан или что-нибудь иное?

— Только палец.

— А он тебе ничего не засовывает?

— Падре! Что вы говорите!

— Не ласкает тебя языком?

— Нет…

— Разве он тебя не ласкает, когда целует, он ведь трогает тебя, твою грудь, например, да?

Ольвидо с трудом шептала «нет», «нет», ей было страшно, какой ужас, в церкви, она больше не могла, сейчас у нее начнется, какой стыд, как страшно!

— Падре, я больше не могу, сейчас…

— Не смей останавливаться! Не смей говорить, что он тебя ни разу так не трогал!

Рука дона Серхио точным жестом сжала ее левый сосок, Ольвидо закричала не своим голосом, она погибла, лучше уж вечное проклятие, двери рая навсегда закрыты для нее, спасение невозможно.

— Дочь моя, что с тобой?

— Вы, вы…

Она вскочила на ноги, красная как рак, к счастью, осторожность в последний момент не изменила ей, и крик, рвавшийся под своды церкви, застрял под сводом нёба, ни одна свеча не колыхнулась, увидев, что Ольвидо встала с коленей, женщины в очереди решили, что таинство завершилось, потупя голову, к кабинке исповедальни приближалась следующая прихожанка, чтобы сменить Ольвидо у занавески.

Ольвидо воспользовалась этим, чтобы сбежать от истязавшего ее садиста, тяжело дышавшего в своей кабинке, ее нервы были напряжены до предела, немыслимо, что же это такое? У купели она осенила себя крестным знамением, постояла у дарохранительницы, глядя на огонек лампады, и решила, что хоть она и грешница, но все же имеет право на новую встречу со своим богом. У исповедальни, на которой написано имя надре Деси-дерио, нет очереди, его считают впавшим в детство старикашкой, он глуховат, люди боятся кричать во весь голос о своих грехах, Ольвидо решилась.

— Я согрешила против седьмой заповеди, святой отец, у меня есть жених, мы не совершили ничего плохого, но ночью, когда я бываю одна, я себя трогаю, пока не наступает наслаждение, я хочу сказать…

— Успокойся, деточка, успокойся, меня не интересуют подробности. Ты очень любишь своего жениха?

— Больше всех на свете.

— А бога? Ты ведь любишь бога? Почти так же, как своего счастливого избранника?

— Я хочу любить бога еще больше, падре.

— Прекрасно, успокойся, детка, бог — это любовь, земная любовь — отражение любви божьей. Когда люди любят друг друга, их любовь угодна богу, помни об этом и постарайся укрепиться в этой вере.

— Но ведь я совершаю смертный грех, падре.

— Да, конечно, но не надо драматизировать, блюди свою чистоту, девственность — лучший подарок жениху в день свадьбы, поменьше занимайся мастурбацией…

— Мне иногда трудно устоять.

— Еще бы, в твоем возрасте, послушай, ты умеешь прыгать со скакалкой? Да? Вот и прыгай, боксеры всегда тренируются до седьмого пота, потом холодный душ, и ты увидишь, что станет намного легче бороться с искушением. Договорились?

— Я ношу власяницу.

— Сними немедленно! Все эти штуки хороши для монахов. Когда ты причащаешься, твое тело — храм божий, оно должно быть чистым, открытым, без ран, выбрось власяницу на помойку и не волнуйся. Ну, пока, деточка, до свидания. Приходи, когда захочешь.

— А епитимья?

— Какая еще епитимья?

— Наказание за грехи.

— Хорошо, хорошо, сплетешь веночек из полевых маргариток и положишь его к ногам Пречистой девы, она очень любит маргаритки.

— Но маргаритки уже сошли, падре.

— Слушай, не дури мне голову, нет маргариток, сплети из герани.

В Понферраде бывает мало приезжих, офицеры, иногда служащие газогенераторного завода, транспорта нет, ставь машину, где хочешь, поэтому, когда Уильям Уайт припарковал свой «хамбер» у главного входа в «Доллар», чуть ли не касаясь крыла «мерседеса-бенц», ассоциирующегося у всех с немецкими инженерами с рудников «Эль-Эхе» — на других машинах они не ездили, — сердце у меня ёкнуло, предстояла малоприятная встреча.

— Вы знаете, чья это машина?

— Of course[20]. Прекрасная машина, друг мой.

Он постоянно демонстрировал свое восхищение немецкими товарами.

— Можно заехать позднее, когда они уйдут.

— Точность — вежливость королей, Хосе. Мы в нейтральной стране, а не на поле боя, так что не надо волноваться, борьба, которую мы здесь ведем, называется свободной конкуренцией в рамках рыночной экономики, я имею в виду черный рынок.