— Сейчас я тебе покажу кое-что, связанное с моим сном.

— Не понимаю, почему он не разрешает нам встречаться, о тебе он говорит с большим уважением.

— Понятно. Тебя он хочет выдать за какого-нибудь богатого старика, с которым ты будешь так же несчастлива, как твоя мать.

— Он говорит, что я еще слишком молода, хотя моя бабушка вышла замуж в пятнадцать лет.

— Ольвидо, верь мне, нас никто не сможет разлучить.

Рука автоматически потянулась к заднему карману брюк, где лежал «Супер-Стар», это придаст мне силы, поможет поверить в самого себя, меня ничто не остановит, пусть только попробуют разлучить нас, им придется перешагнуть через трупы, она такая хрупкая и нежная, прозрачный бокал тончайшего стекла, вздрагивающий от прикосновения моих пальцев, остается только удивляться, как ее до сих пор не сломал этот грубый мир насилия, лжи и низких страстей, у нас нет секретов друг от друга, каждый из нас читает мысли другого, а ведь мы всего несколько раз встречались наедине, моя и ее любовь слились воедино, образовав прочнейший сплав, это навеки, до самой смерти, бог мой, будущее так мрачно, что легче думать о смерти, чем о жизни, но мы страстно хотели жить, и я сделал еще один шаг на пути к нашему счастью, стоя на пороге домика мистера Уайта.

— Входи, Ольвидо.

— Я боюсь.

— Здесь будет наш дом.

— Я боюсь.

— Ты должна постепенно привыкнуть к этой мысли, войти мы всегда успеем, в другой день, на следующий год, когда захочешь, когда это будет так же естественно, как дышать.

— Мой отец, дон Анхель, сама не знаю, как его теперь называть, не позволит нам даже дышать вместе.

— Пусть попробует.

Я вдруг почувствовал, что ненависть подобно удаву начинает душить меня, обвивается вокруг моего тела липкими кольцами, мерзкая рептилия выползла из своей тайной норы, царапала мою одежду, тело, впивалась в меня, мне стоило огромных усилий не разрядить в нее пистолет, вместо этого я погладил голову велико-ленного животного, к счастью, это был Бум, собака мистера Уильяма Уайта, по-английски его имя пишется с двумя гласными — Boom, он лизал нам руки, как будто бы знал нас всю жизнь, гостеприимный хозяин, в тот момент мы очень нуждались в гостеприимстве, еще немного доверия на алтарь нашей любви, нашей борьбы за счастье, Ольвидо осмелела и снова поцеловала меня в губы, мой язык впервые встретился с ее языком. Любовь мне подарила панацею — спасительную нежность кожи, бесплотно осязаемую мной.

Чудесное перевоплощение животных завершилось появлением прекрасного огромного зверя из семейства кошачьих с эластичным сильным телом, развевающейся гривой и длинным хвостом, мы пытались обнять его, это был не мираж, мы оба его видели, он пролетел совсем рядом с нашими слившимися телами, издал мощное рычание — зов счастья — и взлетел, сильный и непобедимый, к заходящему солнцу; сумерки осыпали нас своими розовыми лепестками, в наших сердцах распустились цветы спокойствия и веры.

Мать позвала ее в давно пустующую гостиную второго этажа, чтобы поговорить откровенно и подкрепить приказ материнской лаской и настойчивостью; Доситея опустилась на одну из качалок, дочь впервые в жизни села на другую, качалки предназначались только для взрослых, сюда давно никто не заходил, мягко покачиваясь и глядя в глаза Ольвидо, мать пыталась найти контакт с дочерью, как это непросто, Доситея вздохнула.

— Пойми, детка, мой брак был данью условностям, фарсом, он мне ничего не дал, даже чисто материально, твой отец… я хотела сказать, мой муж, был ветреный, пустой человек, деспот, за всю жизнь я не видела от него даже намека на нежность.

— Мама, ты не обязана мне ничего объяснять.

— Мне хочется, чтобы ты поняла.

— Я не пойму, мне жаль, но я все равно не пойму, почему надо было обманывать меня, это так…

— Существуют приличия, Ольвидо, это семейная тайна, никто не должен знать, никому никогда не рассказывай, даже самой близкой подруге, она может рассказать еще более близкой подруге, так рождаются сплетни. Обещаешь мне, не правда ли?

Любой фарс разыгрывается на шатких подмостках нарушенных обещаний, украшенных жалкими декорациями, неспособными никого обмануть, ложь обрастает новой ложью, подобно толстому слою патины, покрывающей медные инкрустации старинного комода, разделяющего обе качалки — еще одно свидетельство захирения некогда знатного рода, — проникает в трещины почерневшей от времени картины, на которой изображен святой Хенадио, отшельник, укрывшийся от мирских страстей в пещере Долины Молчания; в опасный момент истины ложь обнаруживает себя нервными движениями изъеденных щелочью рук Доситеи.

— Я буду молчать, мама, но ложь все равно есть ложь.

— Он любит нас, тебя он обожает, именно потому, что вынужден скрывать отцовские чувства, он заботится о нас, видишь, прислал сахар, муку, колбасу, на рождество, наверно, забьют свинью, как давно он не мог себе этого позволить…

— Перестань, пожалуйста.

— Мы по-прежнему носим фамилию Валькарсе, дочка, и обязаны соблюдать приличия. Все это так естественно, как ты не понимаешь, Анхель остался один, его жена умерла во время родов, когда появилась вторая Нисета, первая умерла от менингита, ей было несколько месяцев, ему нужен был друг, в отличие от того, другого, он был сама нежность, и хотя он намного старше меня, может быть, именно поэтому… мы оба были так одиноки, и все произошло как-то естественно, мы ведь дальняя родня…

— Ну да, конечно, чем роднее дядя, тем горячее объятия.

— Ольвидо! Моя откровенность не дает тебе права на цинизм, ты становишься грубой.

— Прости, мама, сама не знаю, что со мной происходит.

Она провела рукой по оборке юбки и почувствовала, как в кожу впиваются сотни иголок, власяница вонзалась в тело, раня ее до крови, искупление греха, надо закалить силу воли, покаяние успокаивает совесть, сколько проблем сразу, как их решить, мать не должна ничего заметить, если бы все наши страдания ограничивались физической болью, жизнь была бы сносной, подумала Ольвидо.

— Ты стала какой-то странной, ничего, постепенно привыкнешь, Анхель — прекрасный человек.

— Не знаю, смогу ли когда-нибудь называть его отцом, папой, конечно, я попытаюсь, но почему он сразу же стал командовать?

— Всю жизнь ему приходится командовать, старший сын в семье, и не только старший, но и единственный, я думаю, в этом причина его невезения, бабушка была очень властной женщиной, она его испортила своим воспитанием, вечные заботы о многочисленных тетях, двоюродных сестрах, вокруг одни женщины, деловым человеком он не стал, зато вырос справедливым и честным, всегда всем помогал, даже сейчас, когда для него настали трудные времена. Он мудрый и высококультурный человек, прислушивайся к нему, плохого он не посоветует, иногда мы не в силах сразу оценить мудрость его советов, но в конце концов он всегда оказывается прав.

— Не понимаю, почему он запрещает мне встречаться с Аусенсио.

— Об этом нечего говорить, запрещает и все.

— Как это все? Я хочу знать причину.

— Он тебе не пара.

— И это говоришь ты? Разве твой опыт тебя ничему не научил?

Жестоко с ее стороны, но нужно защищаться, она поспешила искупить обиду, нанесенную матери, нажав на власяницу, искупление грехов, предписываемое религиозной организацией «Католическое Действие».

— У бедного Хосе даже нет настоящей фамилии, он хороший мальчик, я его люблю как родного, но чего он может добиться в жизни, самое лучшее станет мелким арендатором.

— Мы с ним друзья, что в этом плохого?

— Ваша дружба может перерасти в нечто другое. Ты еще девочка, а он взрослый мужчина и может обмануть тебя…

— Я тебе не позволю!

— Что? Что ты мне не позволишь?

— Прости, мама, я сама не знаю, что говорю, извини, пожалуйста… я бы хотела пойти на исповедь…

— Не пугай меня, Ольвидо, надеюсь ничего непоправимого не произошло?

— Ради бога, ничего не произошло. Я обидела тебя, вас обоих, мне надо разобраться в самой себе, я пойду?