От свободы, которую сулит новый режим, меня отделяют пятнадцать лет каторжных работ, целая вечность. В вагоне нечем было дышать, я решился, сказано — сделано, нечего тянуть волынку, прощайте, друзья, если завтра увидите капитана Вальверде, а вы его, к сожалению, увидите, не говорите ему ничего, пусть поцелует меня в зад, я резким движением сбросил солдатское одеяло и вышел помочиться, даже святой Петр не смог бы остановить меня, что особенного, обычное дело: человек вышел в полночь по нужде, все кругом залито ярким светом луны, мерцают звезды, стрекочут цикады, человек медленно удаляется, застегивая ширинку, главное — естественность, я прошел через стройплощадку и кивнул часовому, на посту стоял молодой солдат, призванный недавно, он еще не привык, может быть, нервничает, это плохо, вернее, могло бы кончиться плохо, если бы я не посмотрел ему прямо в глаза и не заставил увидеть то, что я хотел, я просто облако, он не может остановить облако, гонимое ветром, щелкнул взведенный курок, солдат поднял винтовку, успокаивая себя тем, что он действует по уставу, ему ничего не стоит выстрелить, веди себя естественно, в этом залог успеха, я поздоровался с солдатом и подошел совсем близко.

— Добрый вечер.

— Если ты надумал бежать, я должен буду стрелять.

— Прекрасная ночь.

— Куда ты идешь?

Я никогда не смотрел так пристально на человека.

— Все надоело, решил сходить домой.

— Ладно, но только не опаздывай.

Ответ меня ошеломил, то ли он не понял, то ли сработала сила моего взгляда, в любом случае я не стану выводить этого солдата из заблуждения, я всего лишь робкая тень, я должен слиться с ночью, как слились с ней мерцающий свет звезд и песня цикад, и я побежал, я был свободен и бежал за жизнью, им не удастся снова запереть меня как скот в загоне, живым я не дамся, я выбросил нелепую тюремную шапочку с предательской буквой «3» — заключенный, сорвал с груди испанский флаг, его нашивали на куртку политическим, чтобы отличить их от уголовников, на мне была солдатская форма, как у любого другого солдата, но в мои планы не входило выдавать себя за солдата, поэтому я натянул на себя голубой свитер, принадлежавший раньше десятнику, работавшему на стройке, я стащил этот свитер из корзины с грязным бельем, когда мне выпал наряд стирать белье в речке, которая сейчас осталась уже далеко позади, я быстро шел, почти бежал, один во всем мире, такой же одинокий, как тот малыш, завернутый в дорогое голубое одеяльце из хорошего материала с вышивкой, ты, наверно, знатного рода, парень, раз тебя подбросили в таком одеяльце, сказал мне кто-то, вся разница в том, что с той давнишней историей моего рождения связано что-то мерзкое и грязное, не хочу ничего знать об этом, я чувствовал себя гигантом, первым человеком, появившимся на земле, наверно, это было чувство свободы, ночь и пустыня вокруг придавали моим ощущениям нечто романтическое, я был счастлив. Ориентиром мне служила старая линия железной дороги Валенсия — Сарагоса, первая пересадка в Пиларика, а там будь что будет, самое страшное — не дорога, а то, что меня ждет в конце пути: есть ли у меня еще дом, найду ли я приют или меня никто уже не ждет? Сомнения терзали мою бедную голову, пока я прыгал со шпалы на шпалу, не чувствуя усталости, тускло блестели рельсы, помнят ли меня дон Анхель и Виторина? не обременю ли я их? мое возвращение может отразиться на их и без того скудном бюджете, живы ли они? надо повидаться с ними, но нельзя сесть им на шею, я должен зарабатывать себе на жизнь, будь то вольфрам или любое другое дело, любят ли они еще меня? я пытался сосредоточиться на том, что делать, как себя ногти, и даже боялся подумать: любят ли они меня?

В суматохе на станции Рэнфе следует соблюдать осторожность и помнить о двух вещах, во-первых, не нарваться на контролера, когда я спущусь подкрепиться в вагон третьего класса, крестьяне не откажутся разделить со мной свою скромную трапезу, они приторговывают оливковым маслом и боятся, как бы чужак их не выдал, во-вторых, когда я залягу на крыше вагона, не поднимать голову при въезде в туннель. Любят ли они меня? или, что еще страшнее, люблю ли я их? Я все бежал и бежал по шпалам, пока не нашел подходящее место: крутой поворот и рядом насыпь, можно спрятаться и дождаться пассажирского поезда, в этом месте он должен будет сбавить скорость, я смогу впрыгнуть на ходу, не рискуя сломать себе шею, вдалеке послышался свисток, и я вздрогнул.

Семейство Элоя Поусады, более известное в деревне по прозвищу Дырявый Карман, чем вызвано такое прозвище, непонятно, если бедностью, то в Кадафреснасе всех можно было бы так прозвать, некоторые и пяти сентаво в кармане не наскребут, ужинало как обычно у горящего очага, все очень просто, суп по-галисийски, бабушка Ода во главе стола на стуле с высокой спинкой, все остальные рядом на скамейках, Элой подработал на сборе вишни, и меню сегодня — экстра-класс: свежие сардины, большая роскошь, хоть один раз нормально почистили рыбу, а то ведь засохшие сардины так просто не очистишь, сперва их нужно завернуть в толстую бумагу и придавить дверью и только потом можно чистить. Особого веселья за столом не было, Элой рассказал о нападении бандитов, не вдаваясь в детали, которые так любят женщины. Десерт получился шикарный — вишня, много вишни. Элой даже пожурил младшую дочь:

— Живот скрутит.

Его жена Приска деликатно сплюнула косточку в кулак.

— Ты обещал рассказать что-то интересное после обеда, какой-то сюрприз.

Элой вздохнул, Приска — хорошая женщина, работящая, грех жаловаться, была бы только поактивнее в постели, родила трех дочерей и долгожданного сына, но за всю совместную жизнь ни одного оргазма, то, что мы с ней делаем, похоже на шведскую гимнастику, а не на любовь, подумал Элой, никогда ему не удавалось испытать с Приской такого наслаждения, как со случайными девушками, иногда соглашавшимися поиграть с ним в лесу, он специально не стал подробно рассказывать о нападении бандитов, чтобы не проговориться о Селии, она казалась ему соблазнительнее и желаннее всех других женщин, которых он знал, жаль было бы потерять ее, случайно проговорившись дома.

— А вот вам и сюрприз.

— Чушь какая-то.

— Кто знает, что это такое?

Элой положил на клеенку черный камушек, подарок лейтенанта Чавеса.

— Черный ягненочек, папа.

— Какой-то странный камень.

— Ничего странного в нем нет.

Последние слова принадлежали его незамужней сестре Одите, намного старше Элоя, высушенная целомудрием, желчная и злая, прямо чиновник в юбке, что ни скажешь, всегда обольет ушатом холодной воды. Слишком много женщин у него в доме.

— Возьми его в руку, тяжелый, правда?

— Нормальный.

— Нормальный? Дай-ка сюда, дурочка. Это — вольфрам, за ним сейчас все гоняются, идет на вес золота.

— Это — золото, — сказала донья Ода.

— Все равно что золото, самое удивительное, что его полным-полно в наших краях, здесь рядом, на горе Сео, кто найдет, тот и берет, понимаете?

— Это — золото.

Тяжелее всего с собственной матерью, старуха совсем впала в детство, у нее не все дома, но командовать любит, как прежде, семьдесят восемь лет, а может, и больше, на вид-то вдвое больше, всем жизнь заела своим занудством и советами, «старуха услышит», сколько раз Приска говорила ему эти слова ночью, может, отсюда ее странная холодность, хорошая баба во всем, кроме этого дела.

— Папа, это правда золото?

Его любимец, тоже Элой, когда ни будь станет опорой отца в доме, битком набитом женщинами, пока еще мал, недавно только причастился в первый раз, даже костюмчик не мог ему справить как полагается, ему бы лет на десять больше, вот был бы помощником в задуманном дело.

— Это вольфрам, сынок, вольфрам, запомни это слово.

— Золото.

— Вольфрам, мама, не действуйте мне, пожалуйста, на нервы.

— Вы, молодежь, ничего не знаете и знать не желаете, в горе Сео много золота. Мне рассказывала об этом моя мать, ей — ее бабушка, бабушке поведала эту историю ее прабабушка, та узнала от своей матери; все матери рассказывают своим дочерям о золоте в горе Сео, но дочери не слушают, что им говорят…