— Теперь в Понферраду!

— Ой, парень, а ты уже готов!

Ховино умирал со смеху, а я чуть не умер со стыда, на моих новеньких светлых брюках расплылось огромное пятно, — это было во сне, чудесный сон, — мы зашли в буфет, и с помощью газировки я кое-как исправил положение.

— Скажешь хоть слово про Ольвидо, убью.

— По мне, слишком худа, спокойно, спокойно, я ведь даже имени не произнес.

— И не произноси.

— Ладно, пошли-ка лучше к проституткам, с ними все проще.

Ховино было невтерпеж, а я поплелся за ним по инерции. «Неплохой парень, да не умеет выбирать себе друзей», — сказал бы Хелон и был бы неправ, мое положение было непростым, все равно что человек, заблудившийся в густом лесу, кругом деревья и никакой перспективы, дойти до цели по прямой в моем случае было невозможно, известно, что в лесу прямая — самое длинное расстояние между двумя точками, Ховино Менендес оказался для меня самой короткой дорогой к Ольвидо, и все равно до нее еще далеко, очень далеко, и я пошел за ним, готовый на все, хотя желания идти туда у меня не было; квартал публичных домов производил гнетущее впечатление, здесь только зарождался поселок Ла-Пуэбла, у самой станции железной дороги, проложенной через шахтерский район, покрытые сажей дома, претенциозные подъезды с красными фонарями, очереди мужчин, заведения Розмари, Бланкиты, Саграрио; Ховино зашел пропустить рюмочку, а я предпочел побродить по пустынным перронам, меланхолически созерцая таинственные ночные поезда, навевающие вечную тоску, по крайней мере, здесь моя целомудренность была в безопасности, новенький паровоз тащил груженный рудой товарняк, Вента-до-Баньос — Леон — Понферрада, первый паровоз отечественного производства, компания «Макиниста Террестре и Маритима», неплохая машина, предмет национальной гордости, рядом с такой машиной, в суровой обстановке ночного вокзала, среди поездов и паровозов чувствуешь себя сильным, я утешался том, что не похож на жалких мужчин, вожделенно ожидающих своей очереди у дверей борделя, а вот и Ховино, нет, я не смог бы так, за деньги, поглядывая на часы, не смей думать об Ольвидо на этой помойке, но смей произносить ее имени.

— Ну как тебе?

— Противно, тошнит от всего этого.

— Слишком уж ты чистенький, вот что я тебе скажу, слишком чистенький, хотя в чем-то ты прав. Ну да ладно, это надо было увидеть хотя бы ради контраста. Сейчас пойдем к шикарным девочкам.

Кто-то окрестил Понферраду «городом доллара», то ли потому, что здесь легко уплывали заработанные деньги, то ли в честь шикарного кабаре под названием «Доллар» — царство денег, секса и вольфрама, «вход ограничен», намек на то, что в этом заведении без денег делать нечего, контраст и в самом деле огромный, красивый зал, никаких очередей, шикарные девочки потягивают за столиками свои рюмочки.

— Что будем пить, сеньоры?

Черт возьми, нас трудно спутать с сеньорами, но бармен хорошо знает свое дело, этакая невозмутимость, свойственная королям и официантам.

— Кларет.

— Не пори чепухи. Два ликера, пожалуйста.

— Я не люблю ликер.

Ховино решил просветить меня:

— Это шикарно, парень. Здесь пьют только крепкие ликеры, все по высшему разряду.

— Я человек слабый, притом с плохим характером.

— Смотри, самое интересное вон за той дверью в глубине зала, ты любишь азартные игры? там засел Ариас со своей командой, три месяца без перерыва дуются в преферанс.

— Да ты что, шутишь?

— Ей-богу, не вру, они встают из-за стола только когда приспичит или когда продуются в пух и прах.

— Любопытно…

— Не суйся, погоришь, любопытным в карты не везет.

— Не волнуйся, мне больше нравятся девочки.

— За чем дело? Выбирай красотку да поплотнее, чем плотнее, тем вкуснее.

Женщины смотрят тебе прямо в глаза и нагло улыбаются, в такой переделке мне еще бывать не приходилось, просто не знаешь, куда смотреть, любой твой взгляд расценивается как приглашение, главное, не покраснеть, это будет ужасно, я вперился в рюмку, как будто увидел на дне свою судьбу, кошмар какой-то, случайно посмотрел на яркую блондинку в узкой юбке с разрезом, а она высунула кончик языка и стала облизывать губы, хорошо еще, что заиграла музыка, и я с грехом пополам выбрался из затруднительного положения, но уронив собственного достоинства; на сцене, которую я вначале не заметил, появилась королева кабаре но прозвищу Фараонша, вот это да, конец света! высокий хрипловатый голос, приглушенный алкоголем и бессонными ночами, на кой черт ей вообще нужен голос, и так пользуется сногсшибательным успехом, она смотрела на меня, в зале было полно мужчин, но она смотрела на меня, честное слово, прямо мне в глаза своими огромными глазищами, обведенными синими тенями, прекрасная фигура, обтянутая узкой полоской черного шелка, нечто вроде купальника, розовый пояс с подвязками, натягивающийся в такт вращения бедер, во всей округе мужчины истекают слюной при виде этой женщины, а она поет для меня, глядя мне в глаза:

Это ее проблемы, у меня другие трудности, в данном случае я себя явно переоцениваю, чисто романтическая черта, может быть, она смотрит совсем не на меня, у стойки толпится много мужчин, вряд ли Карминья Села Тринкадо по прозвищу Фараонша станет обращать внимание на какого-то новичка, впервые появившегося в «Долларе», ее прозвище объяснялось двумя причинами: во-первых, она родом из Ферроль-дель-Каудильо, а «каудильо» означает «предводитель», «главарь», все равно что «фараон»; во-вторых, она была хозяйкой, ну, если не хозяйкой, то, по крайней мере, главной фигурой заведения в глазах всех посетителей и местных властей, с которыми умела ладить, ночь с Фараоншей — высший знак доблести для любого шахтера, этим гордятся и похваляются, такая деталь биографии стоит больше, чем диплом об окончании университета, лучшая из всех возможных рекомендаций, гарантия успеха и популярности среди шахтеров, я старался думать об Ольвидо, Фараонша заметила и перешла в наступление, я улыбнулся, она ответила улыбкой, любовь, пела она, кто знает, что такое любовь, любовь — наваждение, которое сводит с ума.

— Ферида ей в подметки не годится.

Последние слова песни, ее трепетный голос утонули в буре оваций, как тонет утлый плот потерпевшего кораблекрушение в бурных волнах Бискайского залива, — ох уж эти мои несбывшиеся мечты о море! — я хлопал как одержимый, не сумев сдержать исступленный крик души:

— Да здравствует Фараонша!

Осушив одним глотком рюмку ликера, я закашлялся, пытаясь нейтрализовать действие раскаленной лавы, обжигающей горло, и поэтому не расслышал начала другого тоста, который кто-то выкрикнул по-немецки с не меньшей одержимостью:

— …Deutschland über alles![11] Хайль Гитлер!

— Да здравствует Гитлер!

Я знал, что большинство присутствующих — германофилы, тем не менее в зале воцарилась напряженная тишина, недолгая, но тишина, прерванная щебетаньем и бурными объятиями цыпочек, всегда готовых разрядить обстановку, потом все разом заговорили, спектакль окончен, Ховино потащил меня к свободному столику, шепча на ухо: «Это немцы с рудников Кабреро», их было двое, они сидели за соседним столиком с двумя испанцами, наш патриотизм, нечто среднее между экзальтированной любовью к немецким друзьям и самоуничижением, я впервые видел живых немцев, на фронте они летали над нами на своих «Мессершмиттах-109», не вызывая во мне ни малейшей симпатии, хотя сейчас, выбравшись живым из этой проклятой мясорубки, я стал поумнее и понимал, что нельзя ненавидеть весь народ, мне был ненавистен только определенный тип немцев; как и следовало ожидать, после немецкого тоста взыграли патриотические чувства всех мастей.

— Да здравствует Гитлер и Германия!