— И что?

От грубости в его голосе меня передергивает. Его стальной взгляд устремляется прямо на меня, от чего я немного съеживаюсь. Что с ним такое? Только пару минут назад на улице у него была улыбка до ушей, а сейчас он темнее тучи.

— По разговору я поняла, что она все еще любит тебя и надеется все вернуть. Карина — замечательная, подумай, не совершаешь ли ты ошиб…

— Нет.

Мне не удается договорить, как Рома резко прерывает меня.

— Я не хочу больше говорить о ней, хорошо?

— Ладно, — я вскидываю руки и отворачиваюсь, чтобы нарезать хлеб. Удивительно, как внезапно может поменяться человек. Пару месяцев назад Рома боготворил Карину, а сейчас взрывается об одном упоминании ее имени.

Бабушка входит в кухню медленным шагом, немного прихрамывая и, держась за сердце, падает на стул.

— Внученька, дайка воды…

Я моментально подрываюсь и наливаю холодную воду в прозрачный стакан. Рома помогает бабушке пересесть на диван и принять горизонтальное положение. Снова приступ. Снова сердце.

— А пуля все еще там?

Тонкие пальчики аккуратно касаются белой повязки поверх бронзовой кожи. Зеленые детские глаза блестят и с изумлением смотрят на мужчину в больничной койке. Вот он — детский интерес во всей своей красе. Для них все обычное превращается в сказку и чудеса. И вот мужчина, в которого стреляли для ребенка не пострадавший или больной, а супер-герой, который жертвенно принял на себя пулю врага.

— Нет, врачи ее вытащили.

— А почему они ее вытащили?

— Потому что с пулей в груди Тимуру было бы очень тяжело, — я подхожу ближе к Матвею и кладу ладони на его маленькие плечи.

— А почему в тебя стреляли?

Детское «а почему», «а зачем», «а как» может раздражать любого взрослого, но, видимо, только не Тимура. От того, как он с особым интересом разглядывает лицо моего младшего брата и с радостью отвечает на все его вопросы, я могу сделать вывод, что Матвей совсем не обременяет его.

— Потому что есть люди, которым я не нравлюсь, — я смотрю на Тимура и вижу по его лицу, как тяжело ему подбирать правильные слова для неокрепшего детского ума. Не скажешь ведь шестилетнему ребенку, что в Тимура стреляли и пытались убить за то, что у него хороший бизнес.

— В садике со мной не хочет дружить Андрей. Я ему не нравлюсь, и он обзывает меня. Значит, он тоже будет в меня стрелять?

В этот самый момент, маленький ребенок застал взрослого мужчину. Тимур первое время смотрит на Матвея, пытаясь быстро придумать, что сказать любознательному ребенку, но когда должного ответа не приходит в голову, Тимур поднимает глаза на меня и весь его взгляд кричит: «помоги мне»

— Нет, милый. Никто не будет в тебя стрелять. Такое случается редко, просто у Тимура много недругов.

— А ты обещал со мной поиграть в футбол, когда я выздоровею, а теперь сам лежишь в больнице, — Матвей облокачивается на больничную койку и опять смотрит на Тимура, широко раскрыв глаза.

— Помню. Обещал.

— А мужчины сдерживают свои обещания. Ты сам так сказал, — Матвей вскакивает, садится на стул и начинает болтать ногами вперед и назад.

— Раз сказал — значит, мы обязательно сыграем с тобой в футбол.

Когда детский интерес был полностью удовлетворен, в маленькой голове ребенка больше не возникало любознательных вопросов, Матвей попросился в игровую комнату в детском отделении. Еще одно преимущество частных клиник: здесь есть абсолютно все.

Когда я отвела Матвея в детскую комнату, по пути решила зайти в кафетерий и купить кофе с булочками. Тимур здесь уже полторы недели и за это время я успела перепробовать весь ассортимент здешнего кафе. В этот раз свое предпочтение я решила отдать ароматным круассанам с шоколадной начинкой.

За эти дни, что я провела рядом с кроватью Тимура, многое изменилось. Я поняла, что мы по-прежнему дорожим друг другом, и это безумно пугает, это непривычно, необъяснимо, но этого не изменить — это же не в магазин сходить. Надо думать, как принять новое и сохранить то, что было.

Я, переполненная счастливыми эмоциями и предвкушающая приятную беседу с Тимуром, подхожу к уже давно знакомой палате. Но входить не тороплюсь, потому что тихий женский голос в его палате побуждает меня остановиться и тайно подслушать разговор.

— Почему? Почему ты мне ничего не сказал?

— Потому что это неважно.

— Как не важно? Ты чуть не погиб, а я узнаю об этом спустя неделю! — женский голос начинает дрожать, предвещая нарастающую истерику.

— Инесса, только не плачь. Знаешь же ведь, не терплю женские истерики.

Инесса? Так вот кому принадлежит этот мелодичный голос. Я затаиваю дыхание, боясь сделать лишний вдох и пропустить мимо ушей даже короткое слово. Помимо моей воли в груди закрадывается неприятно чувство, которое так и заставляет меня ворваться в палату и с важным видом сказать этой девушке, что мы теперь вместе и чтобы она забыла дорогу сюда. Но последние капли моего самообладания не позволяют мне такую вольность.

— Ты ведь другую нашел, поэтому расстался со мной? Чья это сумка, а? — только сейчас я вспоминаю, что оставила свою сумочку в углу на подоконнике. Двоякое чувство переполняет меня: хочется, чтобы Инесса увидела меня и, наконец, все поняла, но с другой стороны я немного побаиваюсь ее реакции. Что стало причиной этого страха — не известно.

— Да, у меня другая женщина. Но разошлись мы не из-за нее, я просто тебя не люблю.

Резко, жестко и немного грубо. Не сложно представить, что сейчас творится на душе у этой девушки. Будь я на ее месте, я бы сгорела от ревности и отчаяния. Но не стала бы устраивать истерики, выпрашивать любовь, валяться в ногах своего мучителя. Я бы просто ушла. Навсегда и безвозвратно. Таков нрав людей, которые так много в жизни теряли и которые до дрожи боятся лишиться вновь чего-то важного.

— А ее ты любишь? — произнесено тихо, с нотками боли и досады в голосе.

Сердце пропускает несколько ударов, я заставляю себя не дышать, чтобы услышать слова Тимура. В коридоре раздается звонкий шум бьющегося металла. Резкий поворот головы — мимо меня проезжает полноватая санитарка с тележкой, наполненной хирургическими инструментами, которые то и дело бьются об свой металлический контейнер. Именно сейчас я проклинаю и эту тележку, и эти инструменты и даже эту невиноватую женщину, которая просто выполняла свои обязанности.

За дверью раздается громкой женский всхлип, быстрое цоканье каблуков, я быстро ухожу и почему-то прячусь за углом коридора. Инесса пулей вылетает из палаты, одной рукой сжимает свою сумочку Dior, а другой вытирает мокрую щеку рукавом.

Я вхожу в палату спустя минуты три, как Инесса ее покинула. Пытаюсь держать каменное лицо и делать вид, что я не стала свидетелем только что произошедшей драмы. Но, видимо, Тимур знает меня настолько хорошо, что замечает малейшие изменения в моем поведении.

— Ты все слышала, — констатирует он.

— Да. И у меня отчего-то болит за нее душа.

— Инесса очень ранимая и до сих пор не может свыкнуться с мыслью, что мы больше не вместе. А ты слишком восприимчива к чужим терзаниям.

Вот он Тимур. Знает меня вдоль и поперек. Каждую мою ямочку, каждый оттенок моего характера. Невероятно чуткий и внимательный. Иногда мне кажется, что тот человек, в кабинет к которому я чуть не ввалилась в первый день в клубе, и этот мужчина напротив меня — две совершенно разные личности.

— Знаю. Но никто не заслуживает разбитого сердца.

Он молчит. Просто исследует мое лицо и вновь что-то отмечает в своей голове на счет меня. Не люблю, когда он молчаливый. Разговорчивым он бывает очень редко, поэтому я люблю его слушать.

— Во сколько приедет Даян?

— Ближе к вечеру, — Тимур встает с кровати и подходит ко мне так близко, что носки его тапочек задевают мои. Мне приходиться высоко задрать голову, чтобы встретиться с ним взглядом. В черноте его радужки пробивается блеск, который я стала замечать все чаще за дни проведенные вместе. Его шершавые пальцы с легкостью поддевают мой подбородок, и он касается меня губами. Этот поцелуй пропитан легкостью и нежностью, трепетом и желанием.