Далее последовали тридцать минут настоящего ада. Из моей ноги без капли анестезии вытаскивали глубоко проникшие осколки стекла. Пришлось даже немного разрезать кожу. После обработали рану заживляющей мазью и вновь перебинтовали чистым бинтом. Дали таблетку анальгетика и предложили расположиться в комнате отдыха, на что я конечно же отказалась.

Только я выхожу из кабинета, неумело переставляя выданными костылями, меня сразу же встречают темные мужские глаза.

— Как нога?

— Ужасно болит, но, надеюсь, что болеутоляющее подействует, — я пытаюсь улыбнуться и смотрю на мужчину. — Где Матвей?

— На третьем этаже, — Тимур помогает мне войти в лифт и нажимает на круглую серую кнопку с цифрой три. — Мне нужно знать, кто это сделал.

— Я не знаю, Тимур. Я просто хотела надеть стрипы и почувствовала режущую боль.

— Уверен, у тебя есть предположения.

— Есть, но давай сейчас не об этом.

Двери небольшого лифта раскрываются в разные стороны, и мы выходим на этаж. Статус этой клиники сразу можно определить по роскошному дизайну, дорогому оборудованию и количеству вежливого и улыбчивого персонала.

Мы проходим в светлую палату, в которой есть все необходимое: удобная кровать для пациента с множествами кнопок вызова персонала и возможностью поменять положение кровати, прикроватная тумба с телефоном, огромный плазменный телевизор, бежевый раскладной диван у окна, напротив него журнальный столик.

Бабушка в этот момент была в коридоре и разговаривала с лечащим врачом Матвея. Я подхожу к большой кровати, по сравнению с которой Матвей кажется крохотным, и присаживаюсь рядом на стул. Беру в руки маленькую ручку и перебираю тоненькие пальчики. В его предплечье натыканы разные иголки от систем. Я понимаю, что это необходимость, но смотреть на это — просто невыносимо.

— Мам… Мамочка, это ты? — я дергаюсь и смотрю, как губы младшего брата шевелятся, хотя его глаза закрыты. Мой малыш бредит.

— Да, зайчонок, это я, — я сглатываю образовавшийся ком в горле и называю Матвея так, как при жизни звала его мама.

— Ты пришла… Я очень скучал.

— Я всегда буду тут, рядом с тобой, — я всхлипываю и вытираю слезы со щек. Тимур смотрит на меня и, кажется, впервые видит как я плачу.

Я разрешаю себе слабость, позволяю Матвею почувствовать материнскую любовь, надеясь, что это поможет ему вылечиться и на утро он ничего не вспомнит.

— Спасибо за все. Но ты не обязан быть здесь, — я шепчу, смахиваю влагу с мокрых щек, прикасаясь губами к холодной ручке ребенка. Замечаю, как Тимур переводит взгляд с Матвея на меня.

— Я знаю. Но я хочу. Хочу быть рядом с тобой и твоей семьей, — в его взгляде возникает новый блеск, ранее совсем мне не знакомый. Мне кажется, что с этой минуты моя ненависть по отношению к этому мужчине навсегда исчезла из моего сердца, освобождая место для чего-то трепетного и более важного.

Язык любви… Что включает в себя эта фраза? Может поцелуи в лоб по утрам, когда ты нежишься в теплой пастели, а он выходит на морозную улицу? Или возможно когда он знает о твоей неуклюжести и кладет руку на угол деревянного стола, пока ты пытаешься поднять вилку с пола? Может быть, когда ты ранним утром готовишь его любимые сырники, которые сама терпеть не можешь?

Язык любви — это то, что не передать никакими словами. Это поступки, совершаемые человеком без какой-либо просьбы или напоминания. Это твоя чувствительность к поведению, привычками, особенностям характера любимого человека. Ты просто делаешь и не требуешь ничего взамен. Не потому что так надо, а потому что ты так хочешь. Желаешь порадовать ее или его, увидеть эти ямочки на розовых щеках, распознать нотки теплоты в вечно грубом голосе, заметить появившийся редкий блеск в серьезных глазах.

А может это когда он такой важный и занятой владелец клуба сидит всю ночь у кровати твоего младшего брата и охраняет ваш сон?

Тимур входит в палату с двумя стаканами ароматного кофе, который разливают в местном кафетерии. Тихо прикрывает дверь, бесшумно проходит к дивану, на котором он провел целую ночь. Все делает неспешно и спокойно, лишь бы нас не разбудить.

— Доброе утро, — сонно произношу я. Не скажу, что я могла спокойно поспать эту ночь, мозг подсознательно вырывал меня из дремоты после каждого движения Матвея. И только под утро, когда солнце начало заливать ярким светом палату, я смогла немного отдохнуть.

— Доброе, — голос с хрипотой и карие глаза. Тимур подходит ближе ко мне и протягивает картонный стакан. — Кофе отвратительный, но другого не было.

— Ничего, — я беру стакан в руки и пытаюсь улыбнуться.

— Я разговаривал с врачами, сказали, что прогнозы хорошие. Полежит пару дней здесь, его прокапают антибиотиками и витаминами, и выпишут домой.

— Хорошо. Бабушка где?

— Пару часов назад отвез ее домой, пусть отдохнет, — мужчина пододвигает рядом стоящий стул ближе к кровати и присаживается на него. — Анна Александровна оказалась очень интересной женщиной.

Черные, чуть взъерошенные волосы. Трехдневная жёсткая щетина. Небольшая синева под глазами из-за бессонной ночи. Две пуговицы неизменной черной рубашки расстегнуты, а рукава чуть подкатаны. Цепкие и жилистые мужские руки, сжимающие в ладонях хрупкий стаканчик кофе. Сосредоточенный взгляд, упорно пытающий поймать мои глаза.

— Да уж, она такая, — я улыбаюсь и подправляю одеяло младшего брата. Матвей сладко спит, немного посапывая. Сейчас его длинные ресницы кажутся особенно темными на фоне бледной нездоровой кожи. — Ты не представляешь, как я за него переживала. Когда увидела его бледное маленькое тело на этой старой каталке в коридоре, я впервые почувствовала такую сильную безысходность. Мне хотелось забрать у него всю боль. Я желала, чтобы на его месте оказалась я, а он продолжал шумно носиться по квартире с мячом, доставая соседей сверху.

Мой голос обрывается на последнем предложении, и я решаю замолчать, чтобы не дать волю накопившемся эмоциям. Раньше я смотрела на лицо Тимура и ничего, кроме ненависти оно не вызывало. Не понимала, как можно быть таким заносчивым нахалом. Но сейчас, я сама того не понимая, переступила черту, которая разделяла два совершенно противоположных полюса. На одном сконцентрировалась вся злоба, ненависть и пренебрежение, а на другом — трепет, легкость и доверие. И, кажется, эта черта, проведенная мною же, была абсолютна необоснованна.

— Понимаю. Но он сильный парень, справится, — на лице Тимура нет ни улыбки, ни теплоты во взгляде, но от его слов на душе становилось спокойнее. — Тебе тоже нужно отдохнуть.

— Я останусь с ним, как я могу его бросить.

Матвей начинает двигаться и сбрасывать с ног одеяло. Поворачивается на противоположный бок и лениво открывает глаза. Первое время смотрит на одну точку, долго восстанавливая сознание, а после начинает быстро хлопать ресницами.

— Привет. Как дела? Как ты себя чувствуешь? — я пододвигаюсь ближе и провожу рукой по светлым волосам.

— Хорошо, — Матвей начинает шевелить пересохшими бледно-розовыми губами. — Болит…рука.

Он поднимает правую руку, чтобы посмотреть, что же доставило ему такой дискомфорт. И, увидев залепленный пластырь на локтевом сгибе, проводит по нему указательным пальчиком.

— Это тебе ставили уколы, чтобы твоя голова больше не болела. Она же больше не болит?

— Нет, не болит, — Матвей поднимается на локтях, и садиться, немного сгорбив спину. Сонно потирает голову и впервые переводит взгляд на Тимура. — Здравствуйте.

— Это Тимур, помнишь его?

— Да. Этот дядя подарил мне робота и футбольный мяч, — немного шепелявя, протяжно произносит Матвей.

— Ну, здравствуй. Ты сильно напугал свою сестру и бабушку, — Тимур чуть наклоняется и кладет руки на кровать.

— Я не специально, просто голова сильно болела.

— Ты футболист значит, да?

— Да, я хожу играть с ребятами на стадион. У меня очень хороший тренер. Адель, получается, я теперь не смогу играть в футбол?