Хотя Всеволод, как любой из князей того времени, много воевал и не раз лично водил в поход собранное им войско, он и в самом деле по возможности старался избегать войн и был миролюбив — это качество отличало его от большинства тогдашних правителей. И не случайно о внутренних делах его княжества в летописи говорится больше, чем о его войнах. Но вот удивительный факт: не будучи блестящим полководцем и отчаянным храбрецом и уступая в этом отношении и отцу Юрию, и деду Владимиру, и старшему брату Андрею, Всеволод не потерпел ни одного поражения на поле брани! Может быть, как раз потому, что умел избегать сражений в невыгодных для себя условиях — как это было, например, при «стоянии на Влене» зимой 1180/81 года.
Всеволод вступал в войну лишь тогда, когда это было необходимо, добиваясь своего политическими, а не одними только военными средствами. И при этом границы своего княжества сумел раздвинуть весьма заметно — и на западе, и, особенно, на востоке и северо-востоке.
Несколько десятилетий спустя, уже в другую эпоху русской истории, наступившую после страшного монгольского разгрома Руси, автор так называемого «Слова о погибели Русской земли» — отрывка из какого-то большого несохранившегося произведения, создаст идеальный образ державы суздальских князей, предков «нынешнего Ярослава» (как будет назван в памятнике сын Всеволода Большое Гнездо великий князь Ярослав Всеволодович). И князь Всеволод Юрьевич будет представлен здесь в столь же идеальном образе — как один из правителей этой «светло светлой и украсно украшенной» земли Русской, прославленной многими удивительными красотами и исполненной «князьями грозными, боярами честными, вельможами многими». Автор перечислял народы, подвластные Всеволоду и его отцу и деду, рисуя поистине эпическую картину:
«...Отселе до угров и до ляхов, до чехов, от чехов до ятвягов, и от ятвягов до литвы, до немец, от немец до корелы, от корелы до Устюга, где обитают тоймичи поганые, и за Дышащим морем, от моря до болгар, от болгар до буртас, от буртас до черемис, от черемис до мордвы — то всё покорено было Богом христианскому языку поганские страны — великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю Киевскому, деду его Владимиру Мономаху...»134
Мы знаем об успешных войнах Всеволода и его воевод с волжскими болгарами и мордвой (а заодно, наверное, и с черемисами — предками нынешних марийцев); знаем о продвижении суздальской дани за Устюг, к Белому («Дышащему») морю; знаем, наконец, о мирных соглашениях с «ляхами» и «уграми» (поляками и венграми). Всеволод долго удерживал в своих руках и Великий Новгород, чьи дружины столь же успешно воевали и с ятвягами и литвой на западе, и с карелами и «погаными тоймичами» (какими-то приполярными финно-угорскими племенами) на севере. Но автор «Слова...», конечно же, преувеличивал могущество владимирских «самодержцев», противопоставляя его нынешнему положению русских князей, «улусников» татарского «царя».
Сей князь Всеволод Юрьевич сидел на княжении во Владимире, «владея всею землёю Русскою» — так, опять же преувеличивая, писал о великом князе в конце XIII века другой русский книжник, автор прибавлений к переводу краткой византийской хроники («Летописца вскоре») константинопольского патриарха Никифора135. И ему тоже могущество владимирского «самодержца» представлялось большим, чем оно было на самом деле.
В летописях не упоминаются города, основанные Всеволодом (за исключением разве что легендарного Гледена). Однако, анализируя массив летописной информации за последующие после его смерти годы, наполненные войнами между его сыновьями, историки приходят к выводу о том, что упомянутые тогда новые города возникли именно в его княжение — а это и Кострома, и Нерехта, и Соль Великая на Волге (в нынешней Ярославской области), и Зубцов, и Унжа136. А новые города — это и форпосты на границах его владений, опорные пункты дальнейшего продвижения власти суздальских князей, и центры ремесла и торговли, и места присутствия представителей княжеской администрации. А ещё — новые рабочие руки и новые потоки дани, поступающей в казну князя.
В отличие от старшего брата Андрея, Всеволод проводил много времени в разъездах, не засиживаясь на одном месте. За время его долгого правления летописи застают его в разных городах и весях подвластной ему земли: не только во Владимире, куда он неизменно возвращался из своих поездок, но и в Ростове, Суздале, Русском Переяславле, Переяславле-Залесском (Всеволод особенно любил этот город и посещал его чаще других), Москве, на Оке близ Коломны, в Усть-Мерской (в устье реки Нерской, притока Москвы).
Привычным для Всеволода стал и старинный обряд полюдья — регулярного объезда подвластного князю населения с целью сбора дани и разбора разного рода спорных и нерешённых дел. Обычай этот, существовавший у русов ещё в X веке, был тогда же описан византийским императором Константином Багрянородным. Всеволод старался соблюдать его в полном объёме. В путь он отправлялся вместе со всем своим многочисленным семейством — женой, детьми, домочадцами. Сам когда-то появившийся на свет в отцовском полюдье на берегах Яхромы, он брал с собой жену даже тогда, когда та была на сносях, и двигался очень неспешно. В этом отношении Всеволод явился продолжателем политики отца. Не случайно современные историки отмечают, что полюдье в Северо-Восточной Руси упоминается в летописях применительно лишь к двум князьям — Юрию Долгорукому и Всеволоду Большое Гнездо137. От времени Андрея Боголюбского таких свидетельств нет. Вероятнее всего, засевший в своём Боголюбове Андрей не совершал лично объездов подвластной ему территории или отказался от такой практики очень рано.
Но ведь полюдье — это не просто сбор дани. Это ещё и исполнение князем некоего обязательства перед людьми, подтверждение его неразрывного единения с ними. Конечно, во времена, о которых идёт речь, традиционное представление о сути княжеской власти уходило в прошлое — настала пора чисто феодальных отношений. Андрей Боголюбский был правителем нового типа, «самовластием», а не просто князем, а потому с лёгкостью пренебрегал прежними обычаями. Но не нарушение ли традиционных норм во взаимоотношениях между князем и подвластной ему землёй в конце концов и привело к трагедии в Боголюбовском замке? Всеволод, оставаясь таким же «самовластием» и «самодержцем», как и его брат, старался — по крайней мере во внешних проявлениях — держаться обычая, подкреплённого примером отца. И власть его оказалась прочнее, чем власть брата. По летописи, мы застаём его в полюдье дважды или даже трижды: в феврале и марте 1190 года — в Переяславле вместе с беременной женой и в Ростове; и в августе 1200 года — в Переяславле вместе с сыновьями. Но эти летописные упоминания связаны отнюдь не с полюдьем как таковым, а с другими событиями, происходившими в главных городах княжества; о полюдье говорится вскользь, попутно. Не вызывает сомнений тот факт, что князь объезжал и другие подвластные ему территории, исполняя освящённый веками обычай, и делал это чаще, нежели можно судить по летописи; просто летописец не считал нужным упоминать обо всех его поездках.
Мир в княжестве Всеволод старался поддерживать всеми доступными ему средствами. Одним из главных регуляторов социальной напряжённости в древнерусском обществе всегда была княжеская благотворительность. К широкой раздаче милостыни прибегали все русские князья, и Всеволод, конечно же, не был исключением. Летописец говорит об этом в посмертной похвале князю — правда, в выражениях вполне обычных, трафаретных, буквально одной фразой:
«...Имея всегда страх Божий в сердце своём, подавая нуждающимся милостыню, судя суд истинен и нелицемерен, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих меньших и порабощающих сирот и насилье творящих...»138
Каких-то особых, исключительных подвигов в милосердии и нищелюбии — подобных тем, например, которыми прославился Андрей Боголюбский, — Всеволод, вероятно, не совершал. Примечательно, что ни в Летописце Переяславля Суздальского, ни в Московском летописном своде конца XV века — то есть в тех летописных сводах, которые создавались при его сыновьях Ярославе и Юрии, — о раздаче милостыни в некрологе князю вообще не сказано. Упор в летописях сделан на ином — на правосудии Всеволода, который творил «суд истинен и нелицемерен», не потакая своим чересчур властным боярам. Но ведь и это во все времена было главнейшей обязанностью князя, который должен был оберегать своих подданных в том числе и от произвола собственных «велих мужей».
