В глазах киевлян суздальцы оставались чужаками и завоевателями ещё со времён Юрия Долгорукого. Враждебное отношение к ним усилилось после киевского разгрома 1169 года, в котором, напомню, участвовал и Всеволод. Ненависть или по крайней мере неприязнь к себе киевлян он ощутил в полной мере — защищать его никто не пожелал. И хотя братья Ростиславичи тоже были участниками взятия и разграбления Киева ратью одиннадцати князей, симпатии киевлян оказались на их стороне.

Той же весной 1173 года все трое Ростиславичей выступили к Торческу — городу, где сидел на княжении Всеволодов брат Михалко. Надо сказать, что к тому времени его положение в Торческе осложнилось вмешательством ещё одной силы.

Неожиданно для себя Михалко вошёл в конфликт со своим зятем (мужем сестры), могущественным галицким князем Ярославом Владимировичем. Это очень заметная фигура в русской истории XII века. Прозвище галицкого князя «Осмомысл», приведённое в «Слове о полку Игореве», по наиболее правдоподобному, хотя и не общепринятому толкованию, означает «многогрешный», «имеющий восемь смертных грехов»⁴⁹. Князь действительно был одержим грехами. В своём родном Галиче он жил не с законной супругой Ольгой Юрьевной (на которой когда-то его женил отец, князь Владимирко Володаревич, скрепляя союз с Юрием Долгоруким), но с любовницей Настаськой, от которой прижил сына Олега — «Настасьича», как презрительно именовали его в Галиче. Этого «Настасьича» князь любил куда больше, чем законного сына Владимира, и именно ему, а не Владимиру, хотел оставить после себя княжеский стол. За несколько лет до описываемых событий Ольга Юрьевна с сыном Владимиром и некоторыми видными Галицкими боярами покинула пределы княжества и ушла в Польшу. Тогда дело дошло до открытого мятежа в Галиче: сам князь был схвачен горожанами, несколько его «приятелей» из числа бояр перебиты, Олега отправили в «поруб», а его мать Настаську, словно ведьму, сожгли на костре. Ярослав целовал крест, «яко ему имети княгиню в правду», и на том мир был восстановлен; княгиня вернулась к мужу. Но «имети княгиню в правду» князю явно не хотелось. Спустя ещё немного времени Ольга с сыном вновь бежала из Галича. Сначала — в Луцк, к князю Ярославу Изяславичу, который обещал подыскать её обиженному сыну какую-нибудь волость. Осмомысл этого терпеть не стал. Наняв ляхов (поляков), он направил их против луцкого тёзки, угрожая ему разорением всей его волости в случае, если тот не вернёт княжича обратно в Галич. Луцкий князь «убоявся» и переслал княгиню с сыном в Торческ — к князю Михалку, её брату (и, соответственно, дяде Владимира). Тут в события вмешался черниговский князь Святослав Всеволодович, тесть Владимира Ярославича. Он пригласил зятя в Чернигов, обещая затем отпустить его в Суздаль, к Андрею. Но обещания своего не сдержал. Сын Ярослава Осмомысла оказался разменной монетой в большой игре. Судя по не вполне ясному тексту летописи, он так и не покинул Торческ и оставался вместе с матерью у дяди, когда город был осаждён войсками Ростиславичей.

Осада продолжалась шесть дней. На седьмой Михалко запросил мира. Мир был ему дан, причём Ростиславичи пошли даже на существенную уступку: за отказ от поддержки брата Андрея Михалко получил к Торческу ещё и Переяславль (где, напомню, княжил его родной племянник, пятнадцатилетний Владимир Глебович). Предметом заключённого между князьями соглашения стала и судьба Всеволода. В обмен на захваченного в плен брата и прочих пленников Михалко согласился отдать Ростиславичам «сестричича» — Владимира Ярославича. Тот нужен был Ростиславичам для того, чтобы заключить мир с его отцом и привлечь галицкого князя к числу своих союзников. Однако условия заключённого князьями договора были выполнены не полностью: Всеволода Ростиславичи действительно отпустили, и тот вернулся к брату, а вот Ярополка пока что оставили у себя⁵⁰. Надо думать, что перед тем, как отпустить Всеволода, Ростиславичи потребовали от него целовать им крест в том, что в грядущей войне он будет поддерживать их, а не Андрея Боголюбского. Но даже если такую клятву Всеволод и дал, сила её была не велика (ибо целовал крест Всеволод по принуждению, а не по своей воле), и очень скоро и он сам, и его брат Михалко окажутся в лагере старшего брата. Что же касается их сестры Ольги, то она возвращаться в Галич к постылому мужу не захотела и, расставшись с сыном, уехала к брату Андрею во Владимир.

Судьба ещё одного Всеволодова племянника, старшего Ярополкова брата Мстислава, сидевшего на княжении в Треполе, также была предрешена. Для того чтобы выгнать его из города, не понадобилось даже отдельного похода: Рюрик Ростиславич с братьями сделали это как бы мимоходом, заодно, — «тем же путём идуче», по выражению летописца. Мстислав отправился было к дяде в Торческ, но Михалко отказался принимать его (возможно, выполняя условия соглашения с Ростиславичами). Путь в Суздальскую землю был для Андреева племянника также закрыт. Пришлось ему ехать в Чернигов, где его приютил князь Святослав Всеволодович.

А что же Андрей Боголюбский? Его реакция на случившееся на первый взгляд кажется удивительной. То, что произошло в Киеве, а затем в Торческе и других городах Южной Руси, было воспринято им не как начало войны, а как своеволие подвластных ему князей. Он всё ещё считал Ростиславичей своими подручными, а потому и обратился к ним не как к равным себе, но как к младшим, которые по-прежнему обязаны выполнять все его распоряжения. Андрей вновь отправил к ним своего посла Михну, велев передать князьям новые, гораздо более жёсткие требования. Двух из трёх братьев Ростиславичей Андрей изгонял из Русской земли — подобно тому, как десятилетием раньше он изгнал из Суздальской земли собственных родных братьев и племянников. Причём обставлено всё было предельно унизительно для братьев:

«И посла Михна мечника: едь к Ростиславичем, рци же им: “Не ходите в моей воли! Ты же, Рюриче, поиди в Смоленск, к брату, во свою отчину”. А Давыдови рци: “А ты поиди в Берладь (то есть за пределы собственно Русской земли, в Подунавье, пристанище беглецов из Руси, «берладников». — А. К.). А в Руськой земли не велю тебе быти!”

А Мстиславу молви: “В тобе стоит всё [зло]. А не велю ти в Руской земли быти!”».

Слова Андрея оскорбили братьев. Они увидели в них умаление или даже отрицание их собственного княжеского достоинства. Инициативу проявил младший из них, князь Мстислав Ростиславич — тот самый, в котором, по выражению Андрея Боголюбского, и «стояло всё зло». Тот Мстислав с юности привык не бояться никого, «но токмо Бога единого блюстися», объясняет киевский летописец; именно Мстислав и повелел схватить Андреева посла и, поставив его перед собой, остричь ему голову и бороду и в таком непотребном виде отпустить назад к князю.

Это было неслыханное, ни с чем не сравнимое оскорбление! А ведь в представлении людей того времени (равно как и любого другого) оскорбление, нанесённое послу, в полной мере предназначалось пославшему его правителю, то есть в данном случае князю Андрею Юрьевичу! Через того же посла князь Мстислав Ростиславич — от себя лично и от имени братьев — передал Андрею слова, по сути своей означавшие объявление войны:

— Мы тя до сих мест, акы отца, имели по любви. Аже еси с сякыми речьми (с такими речами. — А. К.) прислал, не акы к князю, но акы к подручнику и просту человеку, а что умыслил еси, а тое деи (то и делай. — А. К.). А Бог за всем!

Трудно даже представить себе, что должен был испытать Андрей, когда поруганный и обесчещенный посол с голой, едва поросшей новой растительностью головой и «босым» лицом предстал перед ним. Киевский летописец едва сумел найти особые слова, чтобы передать состояние князя:

«Андрей же то слышав от Михна, и бысть образ лица его попуснел (помрачился. —А. К.), и възострися на рать, и бысть готов...»

Но гнев и помрачение — не лучшие помощники при начале большой войны, в которой требуются в первую очередь трезвость мысли и холодный рассудок. Андрей же «възострися на рать», не думая ни о чём, кроме мести и удовлетворения своего гнева. Посылая своих воевод в новый поход на Киев, он в качестве главной цели объявлял наказание Ростиславичей за совершённое ими преступление. А именно: Рюрика и Давыда повелевал изгнать «из отчины своей», как теперь Андрей именовал Киевскую волость или даже всю Южную Русь; относительно же третьего брата, ставшего его главным врагом, выразился так: