– Пока я жив, – глухим тихим голосом, не громче шепота, сказал Холланд, – я молю бога, чтобы мне никогда больше не пришлось стать свидетелем подобного еще раз.

– Как там Мо?

– Не думал, что он выживет… У меня мелькнула мысль, что он себя убьет. Уолш постоянно делал паузы. Могу сказать тебе, доктор был напуган не меньше меня.

– Но, господи, почему же тогда он все не прекратил?

– Я спросил его об этом же. Он сказал, что Мо не только все подробно описал на словах, но и записал свои указания на бумагу и подписал ее, приказав слово в слово все выполнить. Не знаю, может быть, у врачей по отношению друг к другу работает какой-то неписаный этический кодекс, но одно я знаю точно – Уолш все время смотрел на монитор ЭКГ, практически не спускал с него глаз. Как и я – просто на него было легче смотреть, чем на Мо. Боже, давай пойдем отсюда!

– Погоди. А что же с Пановым?

– Он еще не готов к вечеринке по случаю возвращения. Пару дней пробудет здесь под наблюдением. Уолш позвонит мне утром.

– Но мне надо увидеть его. Я хочу его увидеть.

– Там не на что смотреть, кроме как на униженное человеческое естество. Поверь мне, ты не захочешь этого видеть, да и Мо не хотелось бы, чтобы ты это видел. Идем.

– Куда?

– К тебе домой – в наш комплекс в Вене. Полагаю, у тебя там есть магнитофон?

– У меня есть все, кроме разве что лунного модуля, но большей частью всего этого я не умею пользоваться.

– По пути я хочу купить виски.

– У меня дома есть все, что нужно.

– А это тебе не помешает? – спросил Холланд, изучающе глядя на Алекса.

– Даже если и так, какое это имеет значение.

– Никакого… Насколько я помню, там есть вторая спальня, не так ли?

– Да.

– Отлично. Мы можем просидеть всю ночь за прослушиванием вот этого, – глава ЦРУ поднял кассеты. – Первые два прослушивания ничего не дадут. Все, что мы услышим, – это боль, а не информация.

Было уже за пять часов вечера, когда они покинули поместье, известное в Управлении как Пятый Стерилизатор. Дни уже становились короче, на пороге был сентябрь, садящееся солнце оповещало, что скоро осень.

– Перед смертью свет всегда кажется ярче, – сказал Конклин, откидываясь на сиденье лимузина рядом с Холландом и глядя в окно.

– Я нахожу это высказывание не только неуместным, но и довольно глупым, – устало заявил Питер. – Не смогу с ним согласиться до тех пор, пока не узнаю, кто это сказал. И кто это был?

– Иисус, я думаю.

– Что-то я не припоминаю такой строки в Писании.

Алекс тихо рассмеялся в ответ.

– А ты хоть раз читал ее? Библию, я имею в виду.

– Почти всю.

– Потому что тебя заставляли?

– Нет. Мои отец и мать были такими скептиками, насколько ими могут быть два человека, чтобы только на них не вешали ярлык воинствующих безбожников. Они ничего сами не рассказывали, а просто отправляли меня и двух моих сестер в первое воскресенье на протестантскую службу, во второе – на католическую, а после этого – в синагогу. Все это происходило без особой регулярности, но мне кажется, они делали это, чтобы мы уловили общую идею. Вот что заставляет детей читать. Естественное любопытство, подогретое мистикой.

– Этому нельзя противостоять, – согласился Конклин. – Я утратил веру, но теперь, после долгих лет духовной независимости, мне кажется, что чего-то не хватает.

– То есть?

– Спокойствия, Питер. Я не чувствую душевного спокойствия.

– Зачем оно тебе?

– Не знаю. Может быть, мне неспокойно из-за того, что происходят вещи, которые мне не подвластны.

– Хочешь сказать, тебе не хватает чувства оправданности, метафизического оправдания. Прости, Алекс, это не наш случай. Мы в ответе за свои поступки, и никакое отпущение грехов этого не изменит.

Конклин повернул голову и широко раскрытыми глазами уставился на Холланда.

– Спасибо, – сказал он.

– За что?

– За то, что сказал это, как я, даже слова такие же использовал… Пять лет назад я вернулся из Гонконга, а на моем копье развевался флаг с девизом «Ответственность».

– Что ты несешь?

– Забудь. Все в порядке… «Остерегайтесь ошибок церковной вседозволенности и самонадеянности».

– А это еще кто сказал?

– Савонарола или Сальвадор Дали – не помню, кто именно.

– Так, ладно, кончай! – рассмеялся Холланд.

– Почему? Мы в первый раз разговорились по душам. А что с твоими двумя сестрами? Что с ними стало?

– Это еще забавнее, – ответил Питер, склонив подбородок и с озорством улыбаясь. – Одна стала монахиней в Нью-Дели, вторая – президент своей собственной компании, занимающейся связями с общественностью в Нью-Йорке, и говорит на идиш лучше, чем большинство ее коллег по цеху. Пару лет назад она мне сказала, что ее перестали называть шикса. Ей нравится ее образ жизни, так же, как и другой моей сестре в Индии.

– И, несмотря на это, ты выбрал военную карьеру.

– Не «несмотря», Алекс… Из-за этого я ее выбрал. Я был недовольным молодым человеком, который искренне полагал, что эту страну обманывают. Происходил из обеспеченной семьи; деньги, влияние, дорогое образование – все это гарантировало мне автоматическое поступление в Академию ВМФ в Аннаполисе – мне, а не черному парню с улиц Филадельфии или Гарлема. И я просто решил, что должен как-то заслужить эти привилегии. Должен доказать, что подобные мне люди не пользуются своим положением, чтобы избегать ответственности, а наоборот, стремятся к еще большой ответственности, чем остальные.

– Возрождение аристократии, – сказал Конклин. – Noblesse oblige – положение обязывает.

– Не издевайся, – запротестовал Холланд.

– Я не издеваюсь, это абсолютно серьезно. Aristo по-гречески означает «лучший», kratia – «власть». В Древних Афинах такие молодые люди вели за собой армии, и их мечи сверкали впереди войска, а не позади него, чтобы доказать солдатам, что они готовы погибнуть вместе с ними, людьми низкого происхождения, потому что эти самые люди низкого происхождения находились у них в подчинении.

Питер Холланд прислонил затылок к подголовнику вельветового сиденья и прикрыл глаза.

– Наверное, это тоже там было, я не уверен – я просто не знаю. Мы слишком многого хотели… а ради чего? Резни на Порк-Чоп Хилл? Неизвестной, никому не нужной земли у Меконга? Зачем? Господи, ну для чего? Ради того, чтобы в людей стреляли, им разворачивало грудь и живот пулей противника, находившегося от них в двух футах, – вьетконговца, знавшего джунгли лучше, чем они? Что это была за война?.. Если бы ребята вроде меня не шли вместе с другими, как бы говоря «Эй, смотри, я тоже тут, я вместе с вами», то как бы, по-твоему, все это могло продолжаться? Начались бы просто массовые бунты, и, может быть, это было бы правильно. Эти ребята были теми, кого кто-то зовет ниггерами, латиносами и просто отбросами, они умели читать и писать лишь на уровне третьего класса. А у таких, как я, была отсрочка – отсрочка, чтобы не успеть запачкаться в этой грязи, – или местечко, которое спасало от службы. У тех же ничего этого не было. И если то, что я – привилегированный сукин сын – был там вместе с ними, хоть что-то значит – это лучшее, чего я достиг в своей жизни. – Холланд неожиданно замолчал и закрыл глаза.

– Прости, Питер. Я не хотел ворошить прошлое, правда. Да и начал я со своей вины, а не с твоей… Правда странно, как все переплелось и одно тянет другое? Как ты это назвал? Карусель вины? Когда она остановится?

– Сейчас, – ответил Холланд, выпрямился на сиденье и расправил плечи и спину. Он взял трубку внутренней связи, нажал пару клавиш и заговорил: – Высадите нас в Вене, пожалуйста. А после этого отыщите китайский ресторан и привезите нам лучшее из того, что у них есть… Честно говоря, обожаю цыпленка с лимоном и обжаренные ребрышки.

Предположения Холланда оказались недалеки от истины. Первое прослушивание того, что Панов выдавал под действием сыворотки, было просто мучительным, голос подвергающегося процедуре путал мысли, эмоциональная составляющая мешала усвоению информации, и это было особенно сложно сделать тем, кто лично знал психиатра. Второе прослушивание, как ни странно, прошло при неослабевавшей концентрации внимания, что было, без сомнения, следствием той боли, которую они слышали в каждой фразе. Времени на копание в собственных чувствах не оставалось: информация внезапно приобрела решающее значение. Оба начали делать пометки на бумаге, постоянно останавливая и перематывая пленку, чтобы прояснить и понять неясные моменты. Третье прослушивание принесло дополнительные детали; а к концу четвертого захода Алекс и Питер Холланд исписали от тридцати до сорока страниц каждый. Еще час они провели в молчании, анализируя свои записи.