Комнату наполнили звуки. Тихие, ленивые. Каждое ухо прислушивалось к чужому разговору. Каждый глаз косил на тот самый столик. Азарина не стала больше кричать. Ей скрывать нечего.

— Здравствуй.

— Здравствуй.

Молчание. Неловкое. Тонкое, словно паутина. Прочное, словно северный доспех. Острое — можно порезаться, просто кинув взгляд в сторону собеседника.

— Спасибо. — Яромир шагнул на лед первым. — Я благодарен тебе… за все. Особенно за Любу.

"И за тот разговор".

— Пожалуйста. Я рада, что у вас все хорошо.

"И не жалею. Ни о чем."

— Правда?

"А у нас все хорошо?"

— Да.

"Ты справишься. Я тебя знаю."

— Я твой должник.

— Ты еще ничего не заказал.

Яромир неуверенно улыбнулся.

— Тогда мясной пирог. И собери корзинку чего-нибудь сладкого для Любимы.

Азарина встала. Яромир остался за столом. Посетители разочарованно вернулись к своим собственным беседам и еде.

Весь вечер Рина одергивала себя: не смотри! Не смотри в ту сторону! Натужно улыбалась, кому-то грозила, с кем-то смеялась. И когда ОН встал, взял корзинку, оставив на столе деньги, лишь кивнула на прощание — не прерывая разговор со скорняком. Она очень занята, она о нем забыла, она о нем совсем не думает. И по-особенному к нему не относится — лишь гость, один из многих.

А сердце пропустило удар, когда хлопнула, закрывшись, дверь. Рина еле дослушала рассказ собеседника, что-то невпопад ответила и ушла на кухню, отговорившись работой. Зал остался на Деяну.

И когда скрипнула уличная дверь, сердцем поняла раньше, чем разумом — он.

Корзинку поставили слева от нее, взяли за плечи, мягко развернули.

— Что-то забыл? — нарочито удивленно сказала Рина.

— Наоборот, Аза. Я все помню. Все. Каждое твое слово.

Азарина передернула плечами.

— И что? Я сама-то не помню, что несла!

Яромир улыбнулся. Коснулся холодными пальцами ее щеки.

— Врунья. Все ты помнишь.

И поцеловал ее. Рина даже опомнится не успела.

И вдруг все стало правильно. По-настоящему. И жар внутри, и дрожь до кончиков пальцев, и слезы по щекам — от того, что и сладко, и больно, и страшно. Но — правильно. Вернее всех законов мира, писанных и неписанных, будь то заветы людей, небожителей или самого Отца. Самое честное, самое искренне, самое светлое — сейчас. Все остальное — ложь.

Они опомнились только когда со стола что-то скатилось и с грохотом упало на пол. Кажется, какая-то железная миска. Яромир уткнулся Рине в шею, прижимая ее к себе так крепко, что, наверно, оставил на ее теле очередные синяки.

— Я будто научился наконец дышать.

Она могла бы сказать тоже самое, но произнесла совсем другое:

— С чего ты взял, что я говорила правду?

— Я знаю. — он отстранился, посмотрел ей в глаза. — Просто знаю.

Как у мужчин все просто!

— А раньше не знал?

— Дураком был, Аза. Очень ревнивым и глупым по юности лет. И очень доверчивым. Считал Мирослава и Данису своими лучшими друзьями, верными и честными. А они…

— Она любила тебя.

— Я ее тоже. Но — иначе. Она, наверно, чувствовала все это время, оттого и… А ты… Ты же была такая — красивая, статная, особенная! Я все боялся сказать. Вы же из такой семьи, тебе в мужья ниса прочили! А потом… Я сволочь, я знаю. Просто заело: а можешь ли ты меня принять не как доброго утешителя, а как мужа? Вот такого неказистого, из семьи не такого уж и успешного дельца? А Мирослав говорил, тебя за кого-то из городских верхушек сговаривали. А потом смерть отца, пьянка, ночь, Данисино вранье, подкрепленное наветами Мирослава и других людей… Да и все ведь знали, ты приходила к дону Низ на поклон, а чем закончилось, у каждого на то свое мнение. А ревнивому сердцу много ли надо?

Азарина криво улыбнулась.

— Раньше значит, другим верил больше. Что сейчас поменялось?

— Повзрослел да поумнел?

Яромир шагнул назад, развел руки в стороны, словно предлагая: ну посмотри, какой дурак! Хочешь — смейся. Только не отталкивай.

Азарина взяла корзинку, сунула ему в руки.

— Иди, Яр. Умней дальше.

И повернулась к нему спиной.

— Мне пару дней назад Гар по пьяни рассказал… Это он был у Данисы первым. За два дня до свадьбы. Она хотела подтвердить легенду, что это она со мной была в ту ночь, и… За два дня до свадьбы, представляешь?

Да. Азарина представляла. Даниса всегда была тихой и спокойной, но внутри у нее бушевало пламя. Будь она чародейкой, наверно, не было б ее сильнее во всем мире. Слишком упрямая, слишком гордая, любимица семьи… Послушная, работящая, верная — да, пока не взбредет что-то в голову. Ей взбрел Яромир. Стал ее болезнью, наваждением, желанием. Она его хотела — и получила. Азарине ли ее судить? Ведь именно Рина понимала ее как никто. Она бы тоже пошла за Яром в огонь, воду и на Темную сторону.

— Она тебя любила, — повторила словно заклинание Азарина. Яромир помотал головой.

— Не знаю, Аза. Может ли любовь обманывать? Мучить? Убивать? Я всегда думал: нет.

Рина тоже так думала, но чужая душа — потемки.

— Ты ведь тоже делал мне больно.

— Делал, — согласился мужчина. И она вдруг поняла: ему тоже было больно от того, что он говорил. Разочаровываться, сомневаться, верить и не верить, но продолжать любить — больно. От того и слова злые слетают с губ. И от них еще больнее.

Но какая теперь разница? Сколько воды утекло!

— Поздно, Яромир, дочь ждет.

— Да. Ждет.

Яр послушно шагнул к двери, но взявшись за ручку, вдруг замер.

— Рина, я… вообще-то попросить хотел… не знаю, как стирать платья Любимы… Может… За плату, конечно… Выручишь?

Азарина вздохнула.

— Иди к дочери.

Мужчина вышел, беззвучно прикрыв дверь. Никто никому ничего не обещал, но они оба знали, что она придет. Даже если идти придется по битому стеклу.

Если Яромир и повзрослел, то Азарина, кажется, нет. Глупая-глупая Рина.

И самую каплю — счастливая. Пусть даже у счастья этого привкус соли и горечи.

Барот весь вечер кружил вокруг Деяны. Та делала вид, что ничего не понимает. Азарина была слишком занята гостями и собственными мыслями, чтобы замечать что-то еще. Когда Дея в очередной раз вернулась на кухню за едой и обнаружила, что тижиец зашел следом, то лишь сунула ему в руки две тарелки, строго сведя брови. Это было странно, но она больше его не боялась. Не думала, что он может вот сейчас, наедине, сделать что-нибудь плохое. У него было много шансов — и он не одним не воспользовался.

— Чего стал? Неси!

Мужчина внимательно посмотрел на ее сосредоточенное лицо, неопределенно хмыкнул — и вышел, открыв дверь ногой (руки были заняты посудой). Дея выдохнула. Ну что он как репей к ней прицепился? Ходит и ходит! Глазами своими темными, словно ночь, смотрит загадочно и жарко! Цветы эти по утрам таскает, словно пес палку! И стоит рядом — а словно на грани, вот-вот нечто скажет. Не дай Отец и вправду спросит что — как ей отвечать? Если она сама ничего не знает!

Пока она разливала компот припозднившимся едокам, Барот успел вернуться, упрямо стать рядом и спросить:

— Ты сердышься. За что?

Деяна и сама не знала. То есть знала, конечно: он ей надоел со своими букетами и разговорами, а целовать ее вообще не имел права, дикарь степной, никакого понятия о приличиях! И работать мешает! И…

И так перевернул все с ног на голову, что она ничего понять не может. И да — злится. Это единственное, что ей остается. Потому что внутри все так странно, сумбурно, в самой себе не разобраться — и оттого очень страшно. Словно она проигрывает невидимую войну.

— Женшина должна быть доброй, теплой. А ты острая, как нож. Когда мягкой станешь?

— Когда подаришь волчий коготь! — фыркнула Деяна, отмечая, что говорит собеседник почти правильно. Не волнуется? Ну и ладно! Да и зачем она об этом думает? С чего это вдруг ей хотеть, чтобы он рядом с ней волновался?