Огонь внутри разгорался сильнее. Нет, если бы она жила в сказке, она не была бы принцессой. Она стала бы драконом.

Бажена подхватила юбки и побежала вперёд. Совсем неаристократично. Даже пошло. Матушка наверняка убила бы ее взглядом за подобное нарушение приличий. Прожгла бы насквозь… И встретилась бы с собственным пламенем Бажены? Какое бы тогда победило?

Думать о поединке, пусть и мифическом, с собственной матерью — подлость. Неблагодарность. Зло. Мать права, она, Же́на, слишком себялюбива и…

Дождь коснулся лица девушки как раз в тот момент, когда ей показалось, что внутренний огонь вот-вот вырвется наружу и сожжёт ее дотла. Холодные струи хлынули за корсет, смыли с лица слезы, небесными копьями вонзились в землю, за несколько минут превратив сухую тропу в чавкающее болото. И Бажена бежала по этому болоту изо всех сил. Словно норовистая лошадь, дорвавшаяся до воли. Словно свободная. Но дождь смыл с ее души огонь — у ворот собственного дома, Же́на остановилась. Она сразу перестала быть злой, самостоятельной, огненной. У богато отделанных дверей стояла мокрая, ничего не значащая девочка в грязном платье. К ней выбежали служанки, увели в дом, нагрели воды, принесли горячего.

— Вена Хлад приказала…

— Вена Хлад передает…

— Вена Хлад распорядилась…

Щебетание слуг вызвало раздражение. Бажена почувствовала себя вдруг очень плохой — ведь ее злят разговоры людей, всячески помогающих ей не заболеть. Ванна, отвар, теплая одежда… А ей тошно и противно…

Кто-нибудь помог Старостинка после…

Она не выдержала, грубо отослала служанок — те послушно испарились. А когда к ней зашли родители, Же́на притворилась, что крепко заснула. Мать сказала что-то недовольное, погасила свечу и вышла под руку с отцом.

А Бажена весь вечер пролежала в кровати, смотря в большое окно, за которым лил дождь. Жаль, что она не может утечь с дождем. Все было бы проще.

Да, гораздо проще.

И совершенно… по-предательски.

— И вы больше ничего не видели?

— Да.

— Но это точно была девушка?

— Да.

Следователь, высокий жилистый мужчина с собранными в низкий хвост русыми волосами, хмуро смотрел на лист с показаниями Златы. Ниса Вер догадывалась, что будь она важной дамой, ее бы давно перестали спрашивать об одном и том же, извинились бы за назойливость, обеспокоились бы ее здоровьем и проводили бы до дома со всяческим вниманием к ее состоянию. Но она была никем. Девушкой без родителей, без мужа, без фамилии, имеющей какой-то вес в обществе. Без денег и без заступников. Это не значит, что следователь был не вежлив, нет, все проходило строго в рамках приличий, но все же Злата не чувствовала, что ее воспринимают, как человека. Она хотела пить, но ей так и не предложили воды, она устала, но никто не поинтересовался, может ли она пятый раз рассказать одно и тоже, сидя в душной комнате третий час подряд. Она чувствовала себя предметом интерьера, функцией — безликой и не достойной сочувствия.

Никому больше не нужна.

Эта мысль Злату заставляла злиться. Эгоистка! Себялюбивая дура! Неужели и после смерти матери ты будешь больше жалеть себя, оставшуюся в одиночестве, чем ушедшую к Отцу раньше времени мать? Отдавшую тебе всю свою жизнь? Бывшую тебе и няней, и гувернанткой, и подругой? Неужели…

Злата встала, схватилась за ленту, что скрепляла темное платье у горла.

— Я могу идти? Я все рассказала.

Следователь в очередной раз нервно огладил голову. Да, взгляд нисы Вер то и дело цеплялся за его прическу. Миколас повязывал точно такую же черную ленту. Только волосы у него темнее и длиннее. А если их распустить…

— Идите. Благодарим за помощь.

— Прощайте.

Девушка поторопилась покинуть негостеприимное здание, пока следователь не придумал ещё каких-нибудь вопросов. Пару минут назад ей показалось, что ее уже никогда не отпустят на свободу из этих мрачных стен. Но нет, двери перед ней послушно распахнулись, и она ступила на залитую солнцем улицу. Свет резанул по глазам, запахло сдобой от лотошника, пробегающего мимо с еще горячими булочками, послышался храп лошадей, скрип колес, отголоски чужих разговоров.

Город жил.

Злата — нет.

Или ей просто не хотелось ощущать себя живой. Ведь как она может есть, пить, веселиться, зная, что мать ушла в могилу вслед за отцом? Это будет предательством. Мама умерла не от старости, от болезни. Она болела долго, больше двух месяцев, и Злата так ничего и не сделала, чтобы ее спасти. То есть сделала, но мало. И… Если бы мать знала, что именно совершила ее дочь, то все равно умерла бы, только от позора.

Злата могла сделать больше. Должна была сделать больше. Рассказать в конце концов о беде канцлеру, он всесильный, он бы помог.

"…Как мне нравится, что ты у меня ничего не просишь! Оттого твоя любовь бесценна, и в нее начинаешь верить, даже когда ты так мило стесняешься при мне раздеваться. Нет, не трогай, я сам, мне это в радость…"

Или вышвырнул бы ее, как шлюху, за порог, разочаровавшись в ее скромности и искренности.

Жалкие оправдания собственного страха. Просто ты привыкла быть послушной, "хорошей" девочкой, привыкла соответствовать ожиданиям. За это тебя хвалили родители, этим восхищались редкие гости — папины друзья. "Жить надо скромно, в кругу семьи," — утверждал папа, и ты послушно внимала. "Нет, мы не поедем на праздник во дворец. Отец вот уже один раз съездил, да так, что его проткнули шпагой насквозь! Обойдёмся без пьяных высокомерных задир! Праздник надо встречать в кругу семьи," — заявляла мать, и ты послушно кивала, впитывая как непреложное правило каждое ее слово.

Бессильная глупая ни на что негодная кукла.

— Посторонись!

Злата, с ненавистью вглядывающаяся в собственное отражение, проявившиеся на стеклянной витрине какой-то кондитерской, обернулась. Мимо проехала самоходная карета, чуть не сбив двух бедно одетых детей не старше десяти лет. Мальчик продемонстрировал экипажу неприличный жест, потом заметил, что на него смотрит Злата, показал ей язык и, схватив сестру за руку, бегом скрылся в соседнем проулке. Люди шли мимо, не замечая ни детей, ни Злату. Аристократы, купец с двумя дочерями, лейтенант…

Лейтенант!

— Миколас!

Она закричала раньше, чем успела придумать, что скажет, если это окажется действительно он. Офицер обернулся.

Небольшой шрам, разделивший на пополам бровь, темные волосы, перевязанные черной лентой. Это действительно был дон Оддин.

Они застыли напротив друг друга — слишком далеко и одновременно слишком близко друг к другу. Злата не выдержала первой, побежала навстречу — и споткнулась, наткнувшись на холодный взгляд. Остановилась, с ужасом отмечая, что лицо молодого мужчины украшено синяками и ссадинами. Ниса Вер шагнула вперёд, рука ее сама потянулась к щеке любовника — но он отступил на шаг назад, ускользая от ее ласки.

— Ниса Вер? Что вам угодно?

Голос его был холоднее северных ветров.

— Я… Я виновата…

Его губы скривились.

— Боюсь, не в нашей с вами компетенции говорить о таких вещах. Это привилегия суда.

Злата почувствовала непреодолимое желание броситься на шею Миколасу, разрыдаться, все рассказать. Абсолютно все — от начала и до конца. И потом долго-долго шептать "прости меня". Да, она предала, но…

Без "но". Предала — единственное, что имеет значение.

Но иначе она бы предала мать…

Выход есть всегда.

Да, у нее было целых два.

Ты просто дура.

Злата обхватила голову руками.

— Я… Ты…

Шагни навстречу. Ради отца всего живого, шагни навстречу! Или тлеющая в сердце невыносимая боль разорвет это падшее тело на куски…

— Прощайте. И прошу: не подходите ко мне больше. Вы мне незнакомы. Вы мне противны. Вы… — его голос дрогнул. — Я не желаю вас знать.

Застучали по мостовой каблуки военных сапог. Он уходил — полный боли, презрения, ненависти.