Бесо угнетали три, как он считал, ненужные в обиходе бабской жизни проявления.

Ну, во-первых, зачем бабе грамота? А Кэтэ пишет и, что еще позорней, читает книжки. Даже под подушкой он их у нее находит. И вот оттого, что она письменная, ходит к ней разный темный люд со своими, не более светлыми, делами. Вот это одна баба попросила написать жалобу на своего мужа.

Конечно, Бесо это пресек. Любая супруга должна помнить, что она в седле подпруга и не более того. Ежели возомнит о чем-то другом, то конец всему, что до того звалось миром и согласием.

А один раз Бесо обнаружил у жены тетрадочку, в которой ее убористым, этаким интеллигентным, что ли, почерком было написано:

Бесо не очень разбирался в стихах. Но эти поразили его своей бессовестностью, что ли. Откуда это она взяла, что является дочерью дня? А ночь, что, ей не родня? Хотя именно ночью становится она более понятной Бесо. Или – скорее – доступной. Она как бы делается соучастницей того, что им написано на веку – подельницей в продолжении рода, корень которого подгнивает все новыми и новыми смертями младенцев.

А вот что в Кэтэ клокочет жизнь, Бесо не замечал. И в это время мысль его перебил некий курий, что ли, квохт.

И только он более сторожко прислушавшись, как понял, что это стали молотить в свои наковальни горийские кузнецы. Так они отпугивали от своих жилищ дух Амирана. Ибо все собирались жить сто, или сколько-то там еще лет, в пресном спокойствии. А легенда домокловым мечом висела над каждым домом и грозила сразить вопиющей действительностью.

Бесо собрался было расшифровать и две последующих строки обнаруженного у жены стихотворения, как стала точить его еще не родившаяся дума. Так, намек, проблеск, не ставший пучком света. И появилось почти незнакомое состояние. Казалось, коль он сделает хоть один шаг, то непременно провалится в тартарары и затвердит там навсегда свое успокоительное падение.

И только тут Бесо вспомнил, что не додумал до конца о двух других недостатках своей жены.

Ведь мало того, что она переписывала в тетрадку какие-то не очень понятные нормальному уму стихи, ее тянуло тренькать на гитаре.

А зачем бабе музыка?

Это же такая в семье стыдность, что и не описать. Тем более что именно музыка, казалось Бесо, избавляла Кэтэ от той тяжесловесности, что – на сносях – меняла ее походку. Теперь и беременная она была легкой, почти невесомой. Так и казалось, что она вот-вот упорхнет в неведомый танец, приглашенная на него…

Он все еще продолжал ревновать ее к давно сгинувшему иудею Кацадзе.

Третий недостаток жены в других семьях конечно же был бы достоинством. Она страх как боялась Бога. Сторонилась греха. И пуще всего старалась, чтобы Господь простил за все и ее такого несладного мужа.

Так вот Бесо злило, что молилась она с такой истовостью, так потусторонне закатывала глаза, что становилось страшно возле нее в тот час находиться. И он, как правило, оставлял ее одну, как бы стараясь не быть соучастником некого сошествия в мир совершенно необъяснимых сил.

Нет, Бесо не был вконец неверующим человеком. Где-то внутри порой казалось, что именно за пазухой, или чуть глубже, у него грелось ощущение, что в общем-то что-то есть, что всем управляет и заведует. Иначе такой бы хаос на земле случился, что и подумать жутко.

Но Бог в понимании Бесо не судия, тем более справедливый, а некий подсказатель каких-то человеческих поползновений. Ведь один его знакомый воришка, когда шел на грабеж, произносил одно и то же:

– Господи! Вославь руку берущую чужое, как свое. Дабы все люди на земле – братья.

Теперь этот знакомый на каторге.

Не прислушался к его просьбе Бог. Разделил неволей понятие чужое и свое.

Вспомнился ему и настоящий безбожник. Он с ним в Тифлисе квартировал в одном месте. И звали того Илья. Только на пророка тот явно не тянул. Хотя трон себе в слесарке, которой заведовал, соорудил. И именно с высоты того трона он приказывал какому-либо из подмастерьев:

– А ну подай мне вон ту жестянницу!

И когда деталь оказывалась в его руках, долго осматривал ее, чуть ли не обнюхивал, а потом говорил тому же своему подручному:

– Приложи к ней старание, которым располагаешь, а я потом скажу, в чем ты не прав.

У Ильи были три брата. И у всех у них были сросшиеся брови. И только вот у слесарщики такой меты не было, потому он и растерял, как другие думали, цельность, то есть не пошел по купеческой дороге, а стал торить свою, пусть и не очень приметную, но стежку.

Илья, который сроду не ходил на рыбалку, страсть как любил рассказывать, вернее, сочинять ловеческие байки.

Потому часто из слесарки можно было слышать:

– Гляжу, как выплеснулся один сазан, второй…

И еще – в слесарке была под самым потолком повешена клетка, в которой постоянно тикала какая-то птичка. И хозяин звал ее «Курок».

О том, что это все было не зря, Бесо узнал чуть позже, когда Илья был внезапно арестован и полиция обнаружила, что он тайно изготовлял оружие.

Однако сидел Илья недолго. Явился все таким же улыбающимся. И теперь, как заметил Бесо, не отличался от братовьев несросшимися бровями. Они у него тоже сошлись над переносицей.

Илья подраспух на казенных харчах, только, жаловался, что голову распирала до того неведомая им боль.

Бесо наблюдал за Ильей и все ждал, когда же тот – задом – вдвинется в стойло своего трона.

Но Илья это делать перестал.

– Слишком насиделся, – объяснил он. – Теперь самое время попрыгать да почикилять.

И он вязкой походкой направился в глубь мастерской.

Подмастерьев теперь у него не водилось, потому за каждой, как он выражался, «жестянницей» надо было наклоняться самому.

И вот именно в тот раз Илья неожиданно заговорил о Боге.

– Впервые я, – начал он, – увидел Всевышнего во сне. Тот почему-то красил праведникам бороды в фиолетовый цвет. И потому этакая тягучая, на псалмы рубленная, мыслительность явно не шла ему. И вот когда я к нему обратился со словами: «Господи! Дай совет, как дальше жить?», то Бог ответил: «Я не люблю небылиц. Мне больше по душе бывальщина». И это меня, естественно, насторожило. И я едва не проснулся. Вернее, наверно все же вышел из состояния видения. Потому как, когда вновь провалился в ощущение продолжения того, что предо мной явилось, то не мог ранее виденное прилепить к цельности сна.

И тут его Бесо подторопил:

– Ну и Бог сказал, как дальше жить?

– Нет. Господь ошарашил другим. Он произнес: «А откуда ты взял, что я есть?» Ну я ему, конечно же, отвечаю: «Все люди говорят.» А он мне: «Люди не могут судить обо мне более правдивее, чем я сам. Ведь ты же лучше о себе знаешь, что из себя представляешь?» Он взял какую-то другую краску и мазанул мне по бороде.

– Ну и что? – несколько убычился Бесо.

– И тут видение распалось. На два. В одном все еще гуляла Божья кисть. А во втором в пуще ветвей плавал некий отсвет, птицей порхал и бился там. А за ним шел, только с другой стороны родившийся, звук, неравно деленный на шелест и просто шорох. И тут я увидел, что на меня ползет змея.

Бесо содрогнулся. Он всю жизнь панически боялся змей.

– Ну а что Бог? – вновь спросил он.

– А потом был взрыв. И при взрыве крыша, или что-то там еще, ссыпала с себя обломки человеческих костей. И от этого ужаса я окончательно проснулся.

Илья тягуче вздохнул и заключил:

– Вот с той поры я и понял, что Бога всякий создает в своем воображении сам. Наскучило ему, скажем, жить своим умом, он обращается к тому, кто мог бы подсказать. А тот – кто-то – тоже он. Только как бы потусторонний. Безучетный. И мысли у него, конечно же, не безукладные как у чужого человека. Вот и получается замкнутый круг. От себя к себе.

Слушая слесарщику, Бесо всякий раз ощущал в себе подмыв какого-то всесовершенства. Ему тоже казалось, что он выше, чем Бог. Вот только в чем бы себя проявить, и он губошлепо приставлял рот к стеклу, надышивал на него, чтобы там образовалась неразборчивость, и пытался вызвать некое видение. Но за окном взметалась поземка, вползала в некое пространство, ширилась там, стараясь охватить собой как можно больше простора. И некий голос, как ему казалось, произносил: «Теперь бы костёрик». – «И чайку», – вторил ему следующий некто. «Прекратить грезы!» – орал третий. И Бесо отникал от окна, уловив во всех трех интонациях модуляции собственного голоса.