Мы почти победили, практически после года борьбы, после того как Рома в конец облысел и даже бровей лишился, после того как сжился с марлевыми повязками и научился без единой слезы сдавать кровь. Ему действительно стало лучше, он опять бегал и улыбался, залепетал свои первые слова. Я уже поверила, что мы справились.

Но потом как обухом по голове.

— Организм перестал реагировать на лечение. Нужно менять стратегию. Нужна пересадка косного мозга. Я еще держусь, когда нас с Черновым отметают в качестве доноров. Даже когда бабушки и дедушки не подходят, я тоже еще держусь. Но когда поиски по банку доноров не дают никаких результатов, я почти умираю, медленно так, и практически безвозвратно.

Саша тогда не выдерживает, идет к родителям, забирает Стаса, и, всучив мне ребенка в руки, выгоняет на улицу.

— Иди гуляй с ним!

На чистом автомате бреду с сыном по улице, он что-то рассказывает мне, очень восторженно и очень быстро. Соскучился по мне, а я его не слышу. Тогда Стас делает единственное, что было в его силах — орет так, что у меня уши закладывает. А прохожие в недоумении останавливаются и смотрят на нас.

А Стас все кричит и кричит. И я словно просыпаюсь. Прижимаю со всей силы его к себе, что самой больно становится, кажется, я стою перед ним на коленях.

— Стас, мальчик мой. Я с тобой, мама здесь. Не уйду никуда, я с тобой. Ну же, ребенок!

Домой мы возвращаемся вместе. С этого дня, что бы ни происходило, Стас живет с нами. Ведь я одинаково нужна им обоим.

Остается последний выход. Нам нужно родить еще одного ребенка, чтобы врачи смогли взять из пуповины кровь, и выделить из нее стволовые клетки для пересадки. Тут тоже нет никаких гарантий. Только 25 % на то, что новый ребенок сможет быть донором.

Рома со Стасом у нас теперь спят в одной комнате. Не знаю, сколько у нас времени, поэтому хочу, чтобы они хоть немного побыли братьями.

Давно уже за полночь. Мы с Сашкой сидим на нашей постели и смотрим куда-то в стену. Долго уже так сидим, пытаясь принять решение.

— Ты уверена? — у Чернова в голосе сомнения, а мне надо, чтобы хотя бы он был уверен, мне своих сомнений до скончания веков хватит.

— Да! Ты же хотел третьего ребенка, так вот! Замечательная возможность, когда не надо пятнадцать лет ждать! — мне не нравится это решение, такое чувство, что Рому предаю, рожаю ему замену. Но другого выхода не вижу. И от этого еще противней.

— Я же не это имел в виду! И не так! Сань, может все-таки найдется донор?

— Найдется, аборт сделаю, — я сегодня жестока к себе, к Чернову, ко всем. Иначе никак.

Сашка ничего не отвечает, только опускает голову куда-то вниз, да смотрит в пол.

И я не выдерживаю, подскакиваю и начинаю то ли вопить, то ли кричать, проклинать его и себя. Не знаю, специально ли я его провоцирую, либо же это обычная истерика. Но это помогает, Сашка хватает меня и тянет на себя. Я падаю сверху, и он целует меня больно, горько, отчаянно. Потом переворачивается так, что я оказываюсь под ним. У нас давно не было интима, казалось кощунством получать хоть какое-то удовольствие, когда Ромка элементарно борется за жизнь.

Но сегодня мне нужно забеременеть.

Я лежу и не двигаюсь. Сашка еще пытается целовать меня, как-то ласкать, стягивает с меня сорочку. А я просто лежу и жду. Видимо, это все выше его сил, потому что достаточно резко останавливается, нависает надо мной и очень горько просит:

— Санечка, помоги же мне.

И я помогаю.

Пока тест не покажет заветные две полоски, я почти каждую ночь измываюсь над собой и Сашкой. Секс превращается в обязательство и каторгу, после которого нам даже касаться друг друга невыносимо. Мы отдаляемся. И когда я все-таки забеременела, мы вздохнули от облегчения, что можно перестать насиловать другому душу.

Теперь нам необходимо переехать в Москву, только там берутся провести операцию и последующий курс реабилитации. Сашка досрочно получает диплом, не знаю как, но получает. Улетает в столицу искать работу и жилье. А я остаюсь дома, страдать от токсикоза и вообще всего на свете.

Мама с Надеждой Викторовной по очереди ночуют со мной. У нас со свекровью холодный мир. С детьми она нежна и приветлива, Рома к ней тянется, а большего мне не надо. Беременность протекает чертовски плохо. Все время на грани выкидыша. Дважды лежу на сохранении. И все твердят, чтобы я не волновалась.

Когда я уже на шестом месяце, мы все-таки переезжаем в Москву. Роме уже не помогает стационарное лечение, его кладут в больницу, бабуля ложится с ним. Мне нельзя. Родители остаются дома, работают все, даже наши мамы. Теперь нужно платить за наше жилье и копить на курс реабилитации. Саша устраивается на работу своей мечты, и если бы не наши обстоятельства, он был бы счастлив. А так, впахивает по двенадцать часов в сутки и без выходных. Хотя возможно, еще чтобы меня не видеть. Впрочем, мне тоже легче, когда его нет рядом.

Про ребенка я не думаю, это не ребенок, это донор. Главное выносить, а дальше хоть трава не расти. Даже пол знать не хочу. От нервов шкалит давление, опять все время хожу на грани. Врачи уже прямым текстом ругаются на меня, говорят, что если не успокоюсь, то запрут в больнице до конца срока. Только мысли о Стасе сдерживают. Если я загремлю в больницу, то он останется в Москве практически один.

Ромке хуже, и я жалею лишь о том, что нельзя родить именно сейчас. Ни один врач не соглашается вызывать роды раньше 33 недели. Как же я их ненавижу.

Но Рома держится, и я тоже. 33 неделя. Даже не спрашивайте. 34. Показателей для родоразрешения нет, ходите еще. 35-я. Сын жив, вот и вы держитесь. 36 недель. Еще неделю, подождите одну неделю. На 37-й я, видимо, сама убеждаю ребенка, что пора, а может быть, он просто хочет поскорее избавиться от злой и жестокой матери, потому что у меня наконец-то отходят воды. Успеваю вызвонить Сашу, чтобы он забрал Стаса из садика. На скорой меня увозят в больницу. Рожаю я сама, но вот как именно, не помню. Все в тумане. Мне в принципе очень плохо, из-за давления, из-за волнения, из-за всего. Помню, что уже на кресле, что постоянные схватки, что уже появилась головка… а дальше тьма. Не сразу, конечно, но что было до, действительно выпало из моего сознания.

Прихожу в себя в палате, окруженная приборами и трубками. Все такое белое, что даже смотреть больно. Только темная Сашкина макушка рядом с моей рукой останавливает меня, чтобы не провалиться обратно в забытье. Он спит на кресле возле меня, уткнувшись лицом в мою кровать. Хочу погладить по голове, но рука не слушается.

— Сааааш, — хриплю я. Во рту пересохло, поэтому хрип выходит еле слышимым, но этого достаточно, чтобы муж поднял голову. Он тоже какой-то ватный и двигается еле-еле, но как только понимает, что я в сознании, резко подскакивает.

— Саня, Санечка моя, ты очнулась, — он прижимается к моей щеке, а потом так же резко отрывается, и куда-то убегает. Возвращается уже с врачом. Следующие пятнадцать минут меня рассматривают как неведомую зверушку, задают какие-то вопросы. Дают что-то выпить. Замеры — давление, температура, тонус.

Сашка все это время стоит рядом и молчит. Кажется, мне надо спросить у него что-то. Но ни один из вопросов мне не нравится. Я опять боюсь ответов. И вот врач, удовлетворившись увиденным, наконец-то уходит. И мы остаемся вдвоем. Сашка опять придвигает кресло ближе ко мне. Садится и берет меня за руку.

— Как же ты меня напугала! Я с вами за эту неделю поседел, — наклоняет свою голову. — Смотри, поседел же? Потом сама скажешь: «Нафига мне седой муж».

Кажется, он шутит.

— Саааш.

— Да, моя хорошая?

Я не знаю, какой вопрос выбрать из всех, поэтому начинаю просто:

— Как?

— Как все прошло? Так себе прошло, если честно. Ты родила, а потом вдруг кровотечение открылось, что-то там с плацентой. Но из пуповины успели кровь взять. Сознание ты потеряла, да и три дня в реанимации потом пролежала. Ну и еще четыре дня просто спала, я даже не знал, что такое бывает.