Запираюсь в ванной, не включая свет.

— Я тут…

— Как он?

— Все спокойно, спит пока. Пока не рвало, но я его тазами на всякий случай обставила.

И опять наша тишина. А что еще? Цель разговора достигнута, он узнал, что сын жив, а больше нам сказать друг другу нечего. Но мне все еще не дают покоя последние слова Стаса, знаю, что Сашке было тяжело это слышать.

— Саш, я им ничего про тебя говорила… Не настраивала. Честно…

— Знаю… — просто отвечает он.

Но я все равно не нахожу себе места. — Не могу понять, почему он так поступил! Даже представить себе не могла… — мне надо с кем-то поговорить обо всем этом. А с кем я еще могу обсуждать своего сына, если не с его отцом.

— Ему больно… и страшно, — поясняет мне Сашка на том конце трубки. — А еще он себя виноватым чувствует…

— Виноватым? С чего ты взял это?

Чернов даже хмыкает:

— Уж поверь, я знаю все о саморазрушающихся мальчиках… Знаю, до чего могут довести вина и отчаянье, — он говорит это так, что я тут же верю его словам. А еще в памяти всплывает другой пьяный и отчаянный мальчик, однажды пришедший в мой дом.

Понимание того, что что-то не так, нагоняет меня через два месяца. За это время мы успели окончить учебу в первом полугодии, встретить новый год, пережить каникулы, во время которых я пластом провалялась на диване, ибо сил на что-то другое просто не было, а самое главное, встретить родителей. Мама с папой действительно не смогли приехать на новый год, но зато успели приехать на старый. Но огромная радость от их приезда так и не смогла заглушить внутреннюю тревогу, разрастающуюся во мне день ото дня. Скорее даже наоборот, возможность постоянно быть с родителями порождала во мне новую волну паники, очень похожую на отчаянье. Правда, я тогда еще не осознавала, с чем это может быть связано. Мама смотрела на меня, а мне казалось, что она знает все, даже если я сама об этом не догадываюсь.

К счастью, поначалу родителям вообще было не до меня, они с головой ушли в покупку-продажу новой квартиры, дабы начать уже жить всем вместе. А бабуля (пока я все еще жила с ней) с готовностью отдала все бразды воспитания в руки маме и перестала переживать из-за моей «детской хандры».

Сначала мне было просто плохо. Но не так, как после истории с Сашкой. Тогда я захлебывалась в своих эмоциях. А тут хотелось все время лежать и спать, словно из меня в один момент вытащили батарейки. Затем пришла тошнота, сначала просто мутило. Я ходила и убеждала себя, что это от плохого настроения. Потом меня начало выворачивать наизнанку, причем не только утром, а в любое время суток. И тут я тоже ходила и убеждала себя, что от стресса, от переживаний, от того, что я не в настроении. В голове откуда-то всплыло модное слово психосоматика. Да, это, конечно же, она, ведь ничего другого быть не могло.

Ну а окончательной точкой во всем этом стал мой обморок. Вот я иду по коридору во время перемены, вот вижу впереди Сашку, идущего с Каринкой, а вот я очень эпично проваливаюсь в темноту… потом, правда, оказалось, что прямо в руки Чернову, но последнее, честное слово, полная случайность и дикая инсинуация со стороны судьбы.

Прихожу я в себя в кабинете медика, когда мне под нос подсовывают нашатырь. От резкого запаха опять начинает тошнить, я чуть не скатываюсь с неудобной кушетки, но чужие руки меня ловят. Конечно же, Чернова.

— Пришла в себя? — спрашивает школьный фельдшер Марья Васильевна.

Я лишь бурчу что-то невнятное в ответ.

— Спасибо, Саш, за помощь, думаю, что ты можешь идти. Дальше я с нашей больной разберусь сама.

— Я останусь, — категорически заявляет Чернов, чем очень сильно удивил нас.

— Думаю, что мы тут сами справимся, девочками, — улыбается ему фельдшер.

— Нет, я останусь.

Ну не дурак ли? Марья Васильевна даже теряется от такой глупости.

— Саш, тебе пора.

Они еще какое-то время сверлят друг друга глазами, пока уже я не прошу его выйти. Чернов упрямо поджимает губы, еще какое-то время стоит истуканом, пока я его не пинаю в ногу: «Иди». Тот с раздражением выскакивает за дверь, хорошенько хлопнув ею на прощанье.

— Переживает, — по-своему трактует Сашкино поведение Марья Васильевна.

— Вряд ли, — вяло отмахиваюсь я.

— Переживает, переживает, ты не сомневайся. Принес тебя, а сам бледнющий, думала, что двоих откачивать буду.

На это мне сказать нечего.

— Как себя чувствуешь?

— Нормально…

— Точно нормально?

— Ну да… — хотя если честно, желудок мой меня в этот момент ненавидит. И я желаю лишь об одном, оказаться где-нибудь подальше отсюда. Школьный медпункт — это, конечно, не больница, но, тем не менее, мою тревогу он разжигает лишь сильнее.

— Тошнит? Ела сегодня? Нет? А почему? Худеешь? Знаю я вас… — заваливает меня вопросами медик.

Я цепляюсь за единственное адекватное объяснение о том, что я просто переволновалась из-за контрольной по алгебре, что аж с утра есть не смогла. А потом шла по коридору и все… Выпаливаю я это на одном дыхание, радуясь тому, как складно звучит мой рассказ.

Марья Васильевна кивает в такт моим словам, и я даже расслабляюсь.

— Месячные давно были?

— Что? — одними губами спрашиваю я.

— Месячные давно были?

— Нет… да… нет…

Какой дурацкий вопрос… Сердце от него летит куда-то вниз и разбивается о суровую реальность жизни. Месячные… нет… не знаю… не помню.

— Были, — вру я. — На прошлой неделе.

— Ну-ну…

Я соскакиваю с кушетки:

— Марья Васильевна, можно я пойду? Мне правда, лучше… Я хорошо. Честно.

И пока фельдшер молчит, бочком двигаюсь к выходу. Но уже у самых дверей слышу:

— Саш, ты с решением не затягивай. И родителям скажи. И чем быстрее, тем лучше.

Из медицинского кабинета я вылетаю пулей, стараясь скрыться не только от слов Марьи Васильевны, но желательно и самой себя. Далеко убежать, правда, у меня не получается, потому что прямо под самой дверью натыкаюсь на Чернова. Он ловит меня за руку и разворачивает к себе. Я опять попадаю в омут его глаз, на этот раз встревоженных и растерянных. Мне даже хочется уткнуться ему в грудь и хорошенько так разреветься, но такой роскоши я себе просто позволить не могу, поэтому сама сжимаю его руку и говорю: «Бежим». И мы бежим — по лестницам, по коридорам, мимо людей. Хватаем куртки в гардеробе и с бешеными глазами вырываемся из школы, совершенно не замечая криков завуча: «Чернов! Быстрицкая!».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Кое-как отдышались на улице. Застегиваем замки на куртках, натягиваем шапки. Я краем глаза разглядываю его, пытаясь придумать, что бы мне ему такого сказать.

— Я все слышал, — бесцветным голосом говорит он. И я даже радуюсь, что мне самой ничего объяснять не надо. И, забросив свою сумку на плечо, протягивает мне свою ладонь. — Пошли, есть только один способ разобраться со всем этим.

Медлю какое-то время, надеясь, что если мы не начнем разбираться, то еще останется шанс, что «всего этого» просто нет. Не знаю, что Сашка читает на мое лице, потому что дальше его голос смягчается и просит:

— Сань, пожалуйста, пойдем…

И мы идем.

Куда идем мы с Пяточком? Большой-большой секрет, и не расскажем мы о нем, о нет, о нет… и да! Если вдруг кто не догадался, шли мы в аптеку. Негласно выбрали ту, что была за пределами нашего района. Сашкина горячая рука греет мои холодные пальцы. Надеть варежки почему-то никто не догадался. Есть в этом что-то важное. Нет, не романтическое, скорее уж поддерживающее.

Вспомнился наш разговор почти двух месячной давности. Когда мы сидели на холодных ступеньках и пытались принять случившееся между нами. В квартиру я его тогда так пустить и не смогла, впрочем, он и не просил.

— Сань, почему ты меня не остановила?

— Знаешь, между прочим, звучит как обвинение!