По щекам Кейт потекли слёзы.

— Эй, всё будет хорошо, ты в безопасности, — он бережно провёл ладонью по лицу девушки, стирая влагу.

— Ты не понимаешь, — медленно проговорила она. — Мне никогда не приходилось намеренно убивать людей. Даже в полнолуния ухожу в лес так далеко, чтобы никого не встретить… А сейчас… — она закрыла глаза. Плечи тряслись от беззвучных рыданий.

— Послушай, ты защищала наши жизни, — Джей сжал её ладонь. — И эти люди гораздо хуже даже таких чудовищ, как мы.

— А как ты меня нашёл? — спросила Кейт, чтобы отвлечься от кровавых картин, которые возникал перед глазами, когда она опускала веки.

— Совершенно случайно, — парень усмехнулся. — Я искал тебя в крупных городах, потом в тихих, полуживых местечках, но нигде не находил даже следа. А недавно меня занесло на побережье. Там я встретил парня, назвавшего себя Боб. Мы разговорились за бутылочкой бурбона, и он упомянул, что встречал девушку по имени Кейт. Сказал, что ты отшельница и живёшь неподалёку, но вроде скоро собираешься переселяться. Господи, я готов был расцеловать этого Боба! — Джей демонстративно закатил глаза. — Выпытал у парня всё, что он знал, взял машину напрокат и рванул сюда. Остальное ты знаешь.

— Значит, Боб нас и сдал, — резюмировала Кейт. — Думаю, охотники следили за тобой. Потом выждали удобный момент и напали. Вот скотина! Убью, если встречу, — девушку снова затрясло.

Джей ничего не ответил, только положил руку поверх её ладони и сосредоточился на дороге.

Где-то через полчаса он съехал с трассы, остановил машину и заглушил мотор.

— Что ты делаешь? — Кейт открыла глаза.

Вместо ответа парень вышел из джипа, подошёл к пассажирской двери и открыл её. Потом взял девушку на руки и отошёл от машины на четверть мили.

Джей осторожно поставил Кейт на землю, взял её прохладные ладони в свои и опустился на колени.

— Кэтрин Гарсия, — он произнёс её давно забытое имя так, что девушке стало трудно дышать. — Я люблю тебя и прошу разделить со мной длинный или короткий путь, быть рядом в горести и в радости. Обещаю всегда прикрывать твою спину, — карие глаза Джея смотрели серьёзно и искренне. — Хочешь ли ты навсегда связать наши жизни? — парень ждал ответа, который изменит их судьбы.

— Джефферсон Хаксли, — медленно проговорила Кейт, — я согласна прикрывать твою спину. Только не слишком уж часто подставляй её опасности, — она хотела звучать саркастично, но голос предательски дрогнул.

Джей выпрямился, подхватил её на руки и поцеловал. Кейт потеряла ощущение реальности. Странное чувство, будто невидимая нить протянулась между ними, прочно связав сердца и души. «Клятва верности», — промелькнула где-то на задворках сознания мысль. И может её дерзкая мечта обрести любовь в про́клятом тёмном мире не так уж и несбыточна?

Все время было темно. Но темнота нисколько не пугала его — он сам был ее частью, ее порождением. Гораздо хуже была тишина. Час за часом, день за днем он не слышал ничего, кроме собственного дыхания и стука своего сердца.

Раз в день за дверью раздавался звук шагов его тюремщика, слышался скрежет отворяемого оконца и на полу появлялся щербатый деревянный поднос с миской какой-нибудь дряни вроде плохо проваренной каши и кувшином воды. Ровно столько, что бы он не умер от голода и жажды. В первые дни он с озлобленным рыком швырял миску прочь и выкрикивал оскорбления своим надзирателям, но то время давно прошло. Теперь он жадно съедал все до последней крошки и, урча, вылизывал посудину дочиста.

Сколько минуло времени с тех пор, как его приволокли сюда, едва живого от тяжелой раны, с ног до головы закованного в цепи? Этого он уже не мог даже предположить. Когда-то он ещё чертил когтями линии на стенах, отмечая, по его предположениям, прошедшие сутки. Но в этом каменном мешке не было ни единого оконца, что позволило бы увидеть хоть луч солнца и определить, день сейчас или ночь. Минули ли годы или века? Да это было уже неважно, совершенно неважно. Он спал, когда хотелось спать, и бодрствовал, когда спать не хотелось.

Когда-то очень давно, в самом начале его заключения, к нему еще приходил лекарь в сопровождении целой толпы стражников. Точно бешенного зверя, его приковывали цепями к скобам на стенах, что бы обработать рану, и вновь освобождали, прежде чем уйти. Она заживала мучительно медленно, серебро жгло хуже яда… Но со временем он все же поправился. После этого перестал появляться и лекарь.

Когда-то он в бессильной ярости рвал когтями мореный дуб единственной двери своей темницы… Теперь же делал это лишь для того, что бы не дать когтям слишком отрасти и затупиться. Когда-то он ещё мечтал разорвать ими глотки своих пленителей, но теперь исчезло даже это желание. Впрочем, кроме мечты хоть раз наесться досыта, иных у него не осталось.

Его некогда серебристо-белые волосы отрасли так, что волочились следом за ним по полу грязными спутанными серыми космами. Они мешались, часто попадали в ту зловонную дыру в дальнем углу, куда полагалось справлять природную нужду, но, по крайней мере, не давали ему так уж сильно мерзнуть во сне.

Все это походило на бесконечный сон, от которого он никак не мог проснуться. Единственной радостью, что он испытывал и ждал с нетерпением, были ЕЁ короткие визиты. И пусть шаги ЕЁ были легки и неслышны, и она лишь молча стояла по ту сторону двери, он все же знал о ее присутствии. Ее запах, запах ночи и луноцветов, заставлял его беспокойно прижиматься к двери и тревожно прислушиваться и принюхиваться, с ужасом ожидая, когда она вновь уйдет. Прежде он окликал ее по имени, но она никогда не отзывалась. Теперь он не делал и этого — лишь стоял, молча прижимаясь щекой к истерзанному когтями дереву и пытаясь уловить тихий отзвук ритма ее сердца.

Когда-то его звали Гриффисом Ш'Каадом, Чёрным Маршалом, почти сумевшим огнем и мечом повергнуть Миреттскую Империю в прах и стереть род людской с лица земли, возвращая эльфам их исконную власть. Когда-то он был воплощенным ужасом четырёх королевств, а ныне лишь безымянным узником самой дальней камеры в подвалах Лидеона.

Вдруг его привычная тишина оказалась нарушена грохотом чьих-то шагов. Дверь камеры с натужным скрежетом распахнулась настежь, а по глазам росчерком клинка резанул свет факелов. В страхе шарахнувшись прочь, налетев спиной на стену, Гриффис заслонил лицо руками. Напасть на стражников, попытаться прорваться сквозь их ряды в коридор, навстречу к свободе? Подобные мысли даже не возникли в его голове, он лишь желал, что бы эта шумно дышащая, гремящая кольчугами, оглушительно переговаривающаяся толпа убралась восвояси и унесла с собой этот проклятый факел. Он, верно, закричал бы от ужаса, когда его, точно медведя-шатуна, прижали за шею к стене железной рогатиной и принялись заковывать в кандалы, да только язык давно разучился воспроизводить звуки. Потом узнику завязали глаза и поволокли прочь из камеры. Он пытался противиться; ломая когти, обдирая пальцы до крови, цеплялся за дверные проемы, вырывался, всем существом мечтая вернуться в привычное безмолвие и темноту своего узилища. Но некогда могучие мышцы одрябли за долгие годы бездействия, и более не позволяли оборотню раскидывать врагов, как щепки. Свет резал глаза даже сквозь ткань повязки, а чужие прикосновения жгли, точно пламя. Дрожа, как напуганный до смерти ребенок, Гриффис уже не сопротивлялся, когда кто-то аккуратно остриг его сальную гриву до приемлемой длины. Голос пробудился в нем лишь тогда, когда его с головой окунули в бадью и принялись отмывать. Он орал, брыкался, и один раз даже сумел вырваться из рук слуг… что бы едва не захлебнуться в мыльной воде.

Потом была мешающая, давно позабытая, непривычно пахнущая чистотой одежда. И снова цепи, снова коридоры. Затем его все же перестали куда-то волочь и на время оставили в покое. Гриффис тревожно принюхался, чуя кругом запахи множества незнакомых людей… И ОНА тоже была здесь. А еще кругом была пустота, а привычные, надежные стены были где-то далеко — пусть он не мог видеть этого, но чувствовал остро, до дрожи, до крика. Звеня волочащимися следом цепями, он слепо рванулся прочь, пока наконец не забился в угол и сжался там в комок. От этой беспокойной возни повязка чуть сползла на его впалые щеки, и ударивший в глаза слепящий свет вырвал из горла оборотня раскатистый рык.