— Давай я.

Тхир мягко отодвинул её от колодца, и лисица не стала возражать. Поскрипывала лебёдка, позвякивала цепь, и вот ведро, полное свежей воды, оказалось на поверхности.

— Что сделать? — спросил Тхир.

— Плесни сюда! На всякий случай. Чтобы уж наверняка, — Рада кивнула на выжженный чёрный круг, оставленный проклятием. — Да, вот так, полей хорошенько… и на руки мне, пожалуйста!

От ледяной воды перехватило дыхание, когда Рада с удовольствием плеснула ею себе в лицо. Фыркнула и мотнула головой.

— Ты мне лучше скажи… ты не лгал? Что я тебе нравлюсь? Точнее, начинаю нравиться?

Тхир задвинул крышку обратно и поставил на неё ведро. Молча окинул взглядом Раду, и та смущённо вцепилась в рукав.

— Не лгал. Действительно нравишься.

Шагнул к ней вплотную. Склонился — у неё сердце, кажется, пропустило удар — и коснулся лёгким поцелуем уголка её губ. Рада остолбенела, во все глаза глядя на Тхира. Он улыбался.

— Надеюсь, ты не выкинула мой кленовый венок?

— Что?! Нет, конечно же! Как я могу?..

Рассмеялся.

— Ну, а ты что? Скажешь? Или игра вышла односторонней?

Рада опустила голову и снова зарделась.

— Нравишься. Сильно. Не так, как… Но сильно!

Тёплые ладони Тхира взяли её, трепещущие, как осиновый лист.

— Обещаю, что не обижу тебя. Даже если бы твой отец был жив, ему не пришлось бы вступаться за тебя.

Рада молчала.

— Я понимаю, что… что нам будет сложно. Эта ваша парность многое портит самим своим наличием. Ты боялась боли, теперь я её боюсь. Боюсь, что ты увидишь сородича — и всё. А я ничего не смогу сделать.

— Мне кровь уже подсказала, что ты лучший. Вряд ли она передумает. И вообще нам надо достать по кувшину лучшего вина для адайе-ли и для айль Риноэля! Нельзя же без платы…

— Обязательно достанем.

И поцеловал вновь.

Двое не замечали, как расступились тучи, и солнце вызолотило колодец, домик, скамью, деревья, землю, траву и их самих. Не замечали — но чувствовали, как невидимые духи шепчут в ветер благословение зарождающейся любви, что навсегда останется цвета осени.

Автор на ПродаМан httрs://рrоdаmаn.ru/kirа_rоmаnоvа

Кто читал книги из цикла Земная Федерация Мемуары Энн Ламберт-2

httрs://fеisоvеt.ru/магазин/Мемуары-Энн-Ламберт-2-Черная-стрела-Ната-Чернышева

и Огонь его ладоней httрs://fеisоvеt.ru/магазин/Огонь-его-ладоней-Ната-Чернышева, тот, конечно же, узнает Таммееш. Имена пришлось адаптировать, чтобы рассказ зашёл и тем, кто не читал цикл, но в остальном автор против реалий древнего мира не погрешил…

Ветер шёл верхушками старых кремень-деревьев, северный, ледяной. Вместе с ветром летел снег, мелкий и острый, как осколки разбитого вдребезги стекла. В такую непогодь даже собаку добрый хозяин из конуры не выгонит, и только Искорка спешит-торопится с огромной вязанкой хвороста за спиной. Не успела, и — хоть закричись, а не видать ей теперь дома как собственных ушей.

Налетят огневихри, а они приходят с непогодой всегда, лето там или вот хоть зима, им без разницы. Налетят, закружат, завертят, да и сожгут заживо. Страшная смерть, если вдуматься!

Слишком близко к Каменному Морю стоят Медовары, а за морем тем — бесплодная, мёртвая, сгинувшая в славных войнах былого Старая Земля. Оттуда с северными ветрами приходят во владения людей огневихри, туда же уходят старики умирать, когда понимают, что обузой становятся для едва сводящей концы с концами семьи.

Искорке вчера только исполнилось тринадцать, и умирать она не хотела, хотя обузой была.

Мать умерла, рожая долгожданного сына, сама умерла и сынка с собой забрала, говорили потом старухи, качая головами: роды открывают двери гроба. Так всегда бывает: берёшь у смерти взаймы новорождённую жизнь, готовься потерять свою… Искорка слышала, за лесом, далеко от Каменного Моря, там, где плещет в берега море настоящее, живое, женщины рожают легко, рожают много, но как добраться до тех благословенных земель женщинам пограничных поселений? Кто отпустит их, от дома, от работы? А и дорога ведь неблизка, полно на ней опасностей, кто сбережёт путницу, оградит от бесчестья, поможет сохранить ей жизнь?

О прошлом годе погиб отец. Возвращался с уловом от Серого Озера и огневихри настигли его. У матери здесь родни не было, откуда-то из-за гор закатных привёз её отец, когда ходил с обозом на тамошнюю ярмарку. А родня отца, это родня отца и есть. Недовольны были они выбором младшего сына, приведшего в отчий кров чужеземку, но пока жив он был, на то ему не особо пеняли. Но когда не стало отца, то и жизни для дочери его не стало тоже.

Ещё был бы сын, — будущий добытчик, кормилец, а то — девчонка. Голодный рот да слабые руки. Прожорлива без меры, небережлива, обувь горит на ней. А замуж отдавать, приданое ей собирай… снова семье разорение!

Вот и отправляют в лес, несмотря ни на какую погоду. Может, как-нибудь сгинет там, избавит мир от никчёмного своего существования. Не самим же давить подушкою! Да и подушку на доброе вроде бы дело жаль.

Искорка аж остановилась, чувствуя, как вскипают на щеках злые слёзы. А хоть бы и пришли сейчас огневихри! Все лучше в единой вспышке сгореть, чем под крышей постылого дома заживо гнить безо всякой надежды на избавление.

… Он соткался из снежной круговерти, могучий зверь с огромными рогами. Шерсть стекала с его боков метельными струями, и маленькие, не больше ладони, огневихри пробегали по ней. Зверь будто плыл сквозь позёмку, невероятный, огромный, сказочно прекрасный. Искорка смотрела на явившееся перед нею чудо и понимала, что, наверное, замерзает уже насмерть и потому видит проводника из мира живых в иной мир, тот самый, где не гаснут звёзды и не восходит солнце. Вот только говорили старухи, что проводники — существа мрачные, вида кошмарного и плату за проводы берут остывающей кровью уходящего. А у солнечного оленя не было клыков, и сам он был — воплощённый свет.

Искорка поникла на колени, нашарила в кармане застывшую горбушку и протянула зверю. Запах хлеба отозвался в животе голодным урчанием, с утра ведь ни крошки во рту, берегла на ночь, когда голод донимает особенно. Олень подошёл, неспешно, важно. Склонил голову, мягко подобрал с ладоней горбушку, согрев горячим дыханием озябшие пальцы. Тёмный глаз горел изнутри багровым, будто огневихрь жил в голове чудесного видения и просвечивал сквозь зеницу.

Тут бы заплакать да на шею волшебному зверю кинуться — пусть заберёт, увезёт с собой, да хотя бы и затопчет на месте, всё едино. Но слова замёрзли и не шли с языка. А с рогов оленя соскользнул вдруг маленький огневихрь и упал в протянутые ладони, где уже не было хлеба.

Искорка зажмурилась: сейчас сгорит! Вот прямо сейчас. Но ничего не произошло, лишь тепло побежало по жилам, живое, солнечное, радостное тепло, как в начале лета, когда после бури из облаков выглядывает вдруг солнце.

Когда девочка решилась открыть наконец глаза, то не увидела она ни оленя, ни огневихря на своих ладонях. Всё исчезло, развеялось в один миг, пропало, как и не было его никогда.

А тепло осталось.

Две зимы прошло над Искоркою как тяжкий сон, вот только не помнила она, когда заснула и засыпала ли, скорее, живой прямо в могилу спустилась… Тёткины дочери у зеркал охорашивались, о женихах мечтали, к смотринам готовились, а неродная тяжёлую работу по дому на себе тянула, и было той работы столько, что спина к земле вечерами сама гнулась. Двор вымети. Скотину обиходь. Огороды опять же, их полоть-поливать надо. Ладони что лосиные копыта стали, жёсткие, в мозолях и шрамах, коса под солнцем до рыжины выгорела.