Дон-Кихот Мы за баром сидим в Барселоне и пьем виски, содой изрядно разбавленное. Это только, конечно, аэродром, ну, а все-таки тоже Испания. Мы за долгий полет устали всерьез. Здесь не то, что в Англии, — жарко. Ну-ка, бармены, — что там стоит — кальвадос? Дай-ка мне. Я читал у Ремарка. Он, с улыбкой прослушав фразу мою, проявляет усердье и живость. Кальвадос для познания жизни я пью — самогонкой шибает жидкость! К сувенирной витрине я подхожу. Нафталином тут сильно пахнет! Ну-ка, что продается тут — погляжу, а быть может, куплю на память. Сколько тут — золоченых — на счастье подков. Тут игрушечные мотороллеры, кастаньеты, и черные морды быков, и, конечно, платки с матадорами. Вдруг я замер перед витриною. Вот на меня застенчиво, грустно смотрит старый знакомый мой — Дон-Кихот — деревянненькая игрушка. Он и шпагу-то хрупкую держит еле, и какая-то в нем покорность тупая. Дон-Кихоты в Испании подешевели. Доллар штука — туристы их покупают. Вот я вижу, лениво жуя бутерброд и торгуясь с завидным опытом, долговязый турист из Нью-Йорка берет Дон-Кихотов десяток — оптом. Он уходит, окутан в сигарный чад, и у выхода шумно сморкается. Сапоги Дон-Кихотов печально торчат из карманов американца. 1960 «Когда взошло твое лицо…»
Когда взошло твое лицо над жизнью скомканной моею, вначале понял я лишь то, как скудно все, что я имею. Но рощи, реки и моря оно особо осветило и в краски мира посвятило непосвященного меня. Я так боюсь, я так боюсь конца нежданного восхода, конца открытий, слез, восторга, но с этим страхом не борюсь. Я понимаю – этот страх и есть любовь. Его лелею, хотя лелеять не умею, своей любви небрежный страж. Я страхом этим взят в кольцо. Мгновенья эти – знаю – кратки, и для меня исчезнут краски, когда зайдет твое лицо… 1960 Заклинание Весенней ночью думай обо мне и летней ночью думай обо мне, осенней ночью думай обо мне и зимней ночью думай обо мне. Пусть я не там с тобой, а где-то вне, такой далекий, как в другой стране, — на длинной и прохладной простыне покойся, словно в море на спине, отдавшись мягкой медленной волне, со мной, как с морем, вся наедине. Я не хочу, чтоб думала ты днем. Пусть день перевернет все кверху дном, окурит дымом и зальет вином, заставит думать о совсем ином. О чем захочешь, можешь думать днем, а ночью – только обо мне одном. Услышь сквозь паровозные свистки, сквозь ветер, тучи рвущий на куски, как надо мне, попавшему в тиски, чтоб в комнате, где стены так узки, ты жмурилась от счастья и тоски, до боли сжав ладонями виски. Молю тебя – в тишайшей тишине, или под дождь, шумящий в вышине, или под снег, мерцающий в окне, уже во сне и все же не во сне — весенней ночью думай обо мне и летней ночью думай обо мне, осенней ночью думай обо мне и зимней ночью думай обо мне. 1960 «Не мучай волосы свои…» Не мучай волосы свои. Дай им вести себя как хочется! На грудь и плечи их свали — пусть им смеется и хохочется. Пусть, вырвавшись из шпилек, гребней, как черный водопад летят и все в какой-то дреме древней, дремучей дреме поглотят. Пусть в черной раме их колышущейся, а если вслушаться, то слышащейся, полны неверного и верного и тайны века и веков, горят два глаза цвета вербного с рыжинкою вокруг зрачков! В саду, ветвями тихо машущем, тобой, как садом, обнесен, я буду слушать малым мальчиком сквозь чуткий сон, бессонный сон в каком-то возвращенном возрасте счастливо дремлющих щенят, как надо мною твои волосы, освобожденные, шумят… 1960 |
