Евгений Александрович Евтушенко Собрание сочинений. Том 3 © Евтушенко Е. А., 2015 © Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015 Стихотворения 1959–1961 годов 1959 Из дневника Ну что же, брат, – вот зрелость и настала! Ты юноша еще, но не юнец. Уже далеким кажется начало. Еще далеким кажется конец. Какой ни есть, а опыт за плечами. На нем раздумий зрелости печать. Не в радости тот опыт, не в печали, а в превращеньях радости в печаль. Две формы чистоты – печаль и радость, когда они воистину чисты, но в превращеньях – горькая отравность и мелкие нечистые черты. Благословен лишь тот, кто расстается так чисто, как когда-то полюбил. Стук туфелек все тех же раздается в нем до конца, когда он не убил натянутостью ложною, вселившей неверие к себе и ко всему, возможность слышать этот звук всевышний и вечно благодарным быть ему. Как туфельки твои ко мне стучали в том сентябре – ночами, на заре! И лампочка, чуть свет свой источая, качалась в странном крошечном дворе, и все вокруг светилось и качалось, и было нам светло и высоко. Не понимали мы, что все кончалось, хотя бы тем, что начиналось все. На бревнышках, под липами дремавших, каких-то очень добрых и домашних, в неизъяснимом шорохе ночном сидели мы, не зная ни о чем. И разве мы могли тогда представить на бревнышках у стареньких ворот, что он потом замкнется – круг предательств, и наш разрыв тот круг не разорвет?! О, этот страшный круг! И только ли он в нас?! Предательство ли рук?! Предательство ли глаз?! Предательство прудов! Предательство аллей! Предательство рядов! И лип! И тополей! Предательство и лет! И лета! И зимы! А бревнышки? О, нет! Мы предали их, мы! Пусть к ним приходят вновь, пусть им не знать потерь… А наша-то любовь? Что стало с ней теперь? Девочкой была огромноглазою, а теперь – уже который год — сквозь дурную славу громогласную, опустив глаза, она идет. Вот идет она, вот спотыкается, всюду натыкается на тьму. Пьяная – во всем ночами кается. Трезвая – не скажет никому. Не ищите в ней той прежней девочки. Иссушила старость ей черты. Это мы ее такою сделали, мы ее убили – я и ты. Так всё на свете убивают, когда теряют чистоту, и, как потом ни уповают, всё исчезает на лету. О, как бы жить нам научиться, чтоб не было себя нам жаль, чтоб радость, расставаясь чисто, дарила чистую печаль! С тобою так нечисто мы расстались. Бесстыдно, четко – как с дельцом делец. Мы не расстались даже, а распались, как что-то омертвевшее вконец. Но, как и старцам, высохшим жестоко, кровь юности их помнится всегда, как память о прозрачности истока хранит в низовьях мутная вода, как помнят солнце города в тумане, как снятся рощи вечной мерзлоте, так смерть любви – не смерть воспоминаний о той – первоначальной чистоте. Кто еще помнит что-то – тот не нищий, и поздней ночью, где-то в глубине он возникает, этот стук всевышний все тех же самых туфелек, во мне. 1959 Одиночество
Как стыдно одному ходить в кинотеатры без друга, без подруги, без жены, где так сеансы все коротковаты и так их ожидания длинны! Как стыдно — в нервной замкнутой войне с насмешливостью парочек в фойе жевать, краснея, в уголке пирожное, как будто что-то в этом есть порочное… Мы, одиночества стесняясь, от тоски бросаемся в какие-то компании, и дружб никчемных обязательства кабальные преследуют до гробовой доски. Компании нелепо образуются — в одних все пьют да пьют, не образумятся. В других все заняты лишь тряпками и девками, а в третьих — вроде спорами идейными, но приглядишься — те же в них черты… Разнообразны формы суеты! То та, то эта шумная компания… Из скольких я успел удрать — не счесть! Уже как будто в новом был капкане я, но вырвался, на нем оставив шерсть. Я вырвался! Ты впереди, пустынная свобода… А на черта ты мне нужна! Ты милая, но ты же и постылая, как нелюбимая и верная жена. А ты, любимая? Как поживаешь ты? Избавилась ли ты от суеты? И чьи сейчас глаза твои раскосые и плечи твои белые роскошные? Ты думаешь, что я, наверно, мщу, что я сейчас в такси куда-то мчу, но если я и мчу, то где мне высадиться? Ведь все равно мне от тебя не высвободиться! Со мною женщины в себя уходят, чувствуя, что мне они сейчас такие чуждые. На их коленях головой лежу, но я не им — тебе принадлежу… А вот недавно был я у одной в невзрачном домике на улице Сенной. Пальто повесил я на жалкие рога. Под однобокой елкой с лампочками тускленькими, посвечивая беленькими туфельками, сидела женщина, как девочка, строга. Мне было так легко разрешено приехать, что я был самоуверен и слишком упоенно современен — я не цветы привез ей, а вино. Но оказалось все — куда сложней… Она молчала, и совсем сиротски две капельки прозрачных — две сережки мерцали в мочках розовых у ней. И как больная, глядя так невнятно, поднявши тело детское свое, сказала глухо: «Уходи… Не надо… Я вижу — ты не мой, а ты – ее…» Меня любила девочка одна с повадками мальчишескими дикими, с летящей челкой и глазами-льдинками, от страха и от нежности бледна. В Крыму мы были. Ночью шла гроза, и девочка под молниею магнийной шептала мне: «Мой маленький! Мой маленький!» ладонью закрывая мне глаза. Вокруг все было жутко и торжественно, и гром, и моря стон глухонемой, и вдруг она, полна прозренья женского, мне закричала: «Ты не мой! Не мой!» Прощай, любимая! Я твой угрюмо, верно, и одиночество — всех верностей верней. Пусть на губах моих не тает вечно прощальный снег от варежки твоей. Спасибо женщинам, прекрасным и неверным, за то, что это было все мгновенным, за то, что их «прощай!» — не «до свиданья!», за то, что, в лживости так царственно-горды, даруют нам блаженные страданья и одиночества прекрасные плоды. 1959 |
