В ручки кресла вцепился я.
Кинохроника веку не льстит.
Кинохроника, – ты судья,
и экран – обвинительный лист.
Возникает прошлое вновь,
как еще незажившая рана.
В темном зале молчание.
Кровь
мерно
капает
с края
экрана.
Куба,
Куба, —
тебя предают,
продают, о цене не споря,
и с поклоном тебя подают
на подносе Карибского моря.
Как под музыку,
лгут под лесть,
и обманам не видно конца.
Появляется новый подлец
вместо свергнутого подлеца.
Плачут женщины, небо моля…
Все во мне звенит и пульсирует,
и в зовущий экран меня
это кресло катапультирует!
С вами я, молодые борцы!
И, полицией проклинаемый,
я швыряю бомбы в дворцы,
я разбрасываю прокламации.
И рука команданте Че
поздней ночью во время привала
на моем задремавшем плече
у костра отдыхает устало.
Самолет на прицел я ловлю.
Вот он близко.
Вот он снижается.
Бью в него!
Я сражаться люблю.
Не могу созерцать, как сражаются.
Я хочу быть большим, бушующим,
до последней пули держаться,
в настоящем сражаться и в будущем,
даже в прошлом – и то сражаться!
Не по мне —
наблюдать извне.
Пусть я вскормлен землею русскою,
революция в каждой стране
для меня —
и моя революция!
И, коня ведя в поводу
на экране, дрожащем от гуда,
я по Сьерра-Маэстра иду,
безбородый кубинский барбудо.
Мне ракетой гореть —
не сгорать,
озаряя собой окрестность,
воскресать,
чтобы вновь умирать,
умирать,
чтобы снова воскреснуть!
Мне стрелять,
припав за пласты
моей тьерры, войною изрытой…
Кинохроника,
ты прости.
Из меня —
никудышный зритель.
