Муська Ах, Муська, Муська с конфетной фабрики! Под вечер – музыка, бокалы, бабники… Блатные с Лаврского, блатные с Троицкого смотрели ласково: «К вам как пристроиться?» Юнец, иконочки загнав туристу, в кафе икорочки ей брал зернистой. Командировочные ей губы муслили: «А ну-ка, Мусенька! Станцуем, Мусенька!» Ах, эти сволочи с их улыбками, с такси и с водочкой, с руками липкими, с хрустеньем денег и треском карт, с восторгом: «Детка, ты чудный кадр!» И вдруг он, верящий, большой и добрый. Какой-то бережный, как будто доктор. Он в рыбном учится. Он любит Глюка. Он, в общем, умница, но с Муськой – глупый. Как льдинку хрупкую, весь угловатый, хотел он руку поцеловать ей. Та чуть не плакала, что счастье выпало, а руку прятала: там якорь выколот. Вбежала Муська, упала сразу, а в сердце – мука и сладость, сладость. У Муськи в комнатке рядком устроились на стенке комики с Лолитой Торрес. Рыдает Муська легко, открыто. Смеется Муська: «Живем, Лолита!» 1960 «Нигилист» Носил он брюки узкие, читал Хемингуэя. «Вкусы, брат, нерусские…» — внушал отец, мрачнея. Спорил он горласто, споров не пугался. Низвергал Герасимова, утверждал Пикассо. Огорчал он родственников, честных производственников, вечно споря с ними вкусами такими. Поучали родственники: «За модой не гонись!» Сокрушались родственники: «Наш-то – нигилист!» На север с биофаковцами уехал он на лето. У парня биография оборвалась нелепо. Могила есть простая среди гранитных глыб. Товарища спасая, «нигилист» погиб. Его дневник прочел я. Он светел был и чист. Не понял я: при чем тут прозванье «нигилист». 1960 Парижские девочки
Какие девочки в Париже, черт возьми! И черт — он с удовольствием их взял бы! Они так ослепительны, как залпы средь фейерверка уличной войны. Война за то, чтоб, царственно курсируя, всем телом ощущать, как ты царишь. Война за то, чтоб самой быть красивою, за то, чтоб стать «мадмуазель Париж»! Вон та — та, с голубыми волосами, в ковбойских брючках, там, на мостовой! В окно автобуса по пояс вылезаем, да так, что гид качает головой. Стиляжек наших платья — дилетантские. Тут черт-те что! Тут все наоборот! И кое-кто из членов делегации, про «бдительность» забыв, разинул рот. Покачивая мастерски боками, они плывут, загадочны, как Будды, и, будто бы соломинки в бокалах, стоят в прозрачных телефонных будках. Вон та идет — на голове папаха. Из-под папахи чуб лилово рыж. Откуда эта? Кто ее папаша? Ее папаша — это сам Париж. Но что это за женщина вон там по замершему движется Монмартру? Всей Франции она не по карману. Эй, улицы, — понятно это вам?! Ты, не считаясь ни чуть-чуть с границами, идешь Парижем, ставшая судьбой, с глазами красноярскими гранитными и шрамом, чуть заметным над губой. Вся строгая, идешь средь гама яркого, и, если бы я был сейчас Париж, тебе я, как Парис, поднес бы яблоко, хотя я, к сожаленью, не Парис. Какие девочки в Париже — ай-ай-ай! Какие девочки в Париже — просто жарко! Но ты не хмурься на меня и знай: ты – лучшая в Париже парижанка! 1960 Верлен Мне гид цитирует Верлена, Париж рукою обводя, так умиленно, так елейно под шелест легкого дождя. И эти строки невозвратно журчат, как звездная вода… «Мосье, ну как, звучит приятно?» Киваю я: «Приятно… Да…» Плохая память у Парижа, и, как сам бог теперь велел, у буржуа на полках книжных стоит веленевый Верлен. Приятно, да? Но я припас вам не вашу память, а свою. Был вам большая неприятность Верлен. Я вас не узнаю. Он не укладывался в рамки благочестиво лживых фраз, а он прикладывался к рюмке и был безнравственным для вас. Сужу об этом слишком быстро? Кривитесь вы… Приятно, да? Убило медленным убийством его все это, господа. Его убило все, что било насмешками из-за угла, все, что моралью вашей было, испепеляющей дотла. От всех трагедий, обыватели, вы заслонились животом. Вы всех поэтов убиваете, чтобы цитировать потом! 1960 |
