Каучуковые деревья Недолог век деревьев каучуковых. Мне жалко всею жалостью своей их, гибель неминуемую чующих, как обреченных сызмала детей. Они большие, но такие малые и так боятся человечьих рук! Вниманием плантаторы их балуют, пока течет в их жилах каучук. Лет двадцать он течет, а там кончается. Ворча, снимают чаши со стволов. Деревья похоронно чуть качаются. Деревья понимают все без слов. Им бы пожить в покое и уютности. И слышится, как стон, из полумглы: «Мы заслужили старость нашей юностью. Мы отдали вам все, что мы могли». Уговорить людей пытаясь плачуще, печально гибнут под пилой они, и это место мрачно, словно кладбище, где, как надгробья, холодеют пни. Рев тракторов, жестоко пни корчующих, раздастся, слышный в джунглях за версту, и строй деревьев, юных, каучуковых, проклятую заполнит пустоту. Все будет продолжаться так же горестно, и поколенье новое стволов, шумя сначала, после будет горбиться и обреченность понимать без слов. И за деревья хочется вступиться, когда, чуть слышный издавая звук, на донца черных чаш, в стволы вцепившихся, по капельке стекает каучук… 19 февраля, Бакуриани Сосулька
Растет сосулька гордая. Растет сосулька важная. Над гулом и над говором висит себе, отважная. И все такие мартовские, и все такие смертные, к ней прирастают маленькие сосульки, тоже смелые. Висит вторые сутки и тяжелеет сумрачно, и это не сосулька, а уже сосулища! Родимая, будь умницей! Расти себе, пригожая! Не тронь людей на улице, которые хорошие! Приглядывайся к городу — тебе виднее сверху, и упади на голову плохому человеку! 19 февраля, Бакуриани Спутник в джунглях Мы подарили спутника модель вождю деревни маленькой – Виннеба. Затихла танца пестрая метель. Модель в руках вождя чуть-чуть звенела. Вождь был в венке старинном золотом на голове коричневой чугунной. О чем он думал? Может быть, о том, что устарел он, а венок – к чему он? Тогда он спутник сыну отдал бережно, курчавому мальчишке лет шести, а сам пошел, задумавшись, вдоль берега, не разрешая близким с ним идти. И под луной, оранжевой, как манго, весь — таинствам возвышенным порыв, глядел на спутник африканец маленький, кофейные глазенышки раскрыв. Вождь шел один и растворялся смутно, в века невозвратимо уходя, и тонко пел над Африкою спутник в руках у сына старого вождя… 1961, Гана – Бакуриани «На лыжах празднично я бегаю…» На лыжах празднично я бегаю, снежками шишки я сшибаю. Вокруг зима такая белая, зеленая и голубая. А ты не лыжница – ты книжница. От снега прячешься, от света. Ты так сурова, как подвижница, но в чем подвижничество это? Убеждена, что ты пропащая, и у тебя святая вера, что ты случайно к нам попавшая из девятнадцатого века. Ты только хмуришься и ленишься, на всех обиженная в мире. Ты так мрачна, как будто Лермонтов, не написавший, правда, «Мцыри». Ты любишь кладбища и реквиемы. Тоскуешь, ежели не плачешь. Порой скользнет улыбка редкая, но ты ее мгновенно прячешь. Не шутишь ты, не забавляешься. Пока я утром лыжи смазываю, ты в темный угол забиваешься и вновь – за «Братьев Карамазовых». Ты смотришь на мою ребячливость, все время прячась в этот угол, как бы на некую удачливость, что свойственна не очень умным. А ты такая вся красивая — на свете, видно, нет красивее! Смешно, что ты, такая сильная, себе придумала бессилие. Ты позабудь слова заемные — пускай к хозяевам вернутся. Ты подними свои зеленые и разреши им улыбнуться. Читай, но смейся смехом звонким! Беги в слепящую морозность! А быть всегда чуть-чуть ребенком — есть высшая на свете взрослость. 20 февраля 1961, Бакуриани «Взгляни на снег – какой он труженик…» Взгляни на снег – какой он труженик! Он все засыпал увлеченно. Внутри пушистых белых трубочек чуть провода поют о чем-то. Темнеют лишь тропинок жилочки. И ты примеру снега следуй и, не жалея ни снежиночки, засыпь стихами все, как снегом. Без преждевременного таянья, ты освещай собой окрестность, и все ростки, до срока тайные, тобой укрытые, окрепнут. И пусть, как снег, сойдешь со временем, они, вытягиваясь, встанут и, как сыны, благословением тебя, сошедшего, помянут… 21 февраля, Бакуриани |
