Почему-то голова — сука, уёбина, блядь — даже спустя долгие годы отказывалась работать по-настоящему нормально.

Но хотя бы не болела — в отличие от ноги.

Себастьяну терпеливо напоминали, что не существует в мире обязанности любить, дружить и даже относиться с приязнью, следует лишь осознавать свою пристрастность и не позволять ей влиять на поведение и принимаемые решения: как, мол, всем известно с детства, «человек не властен над своими чувствами, однако может — и должен — контролировать свои действия». И магистр агрегатных преобразований Краусс сдержанно обменивался знаниями с представителями Оплотов на научных конференциях, а Хранитель Каденвера, по долгу и праву службы зная о Приближённости Максимильяна Тарьятти и Аделарда Гэрдье, поддерживал с теми корректные рабочие отношения, потому что был — несмотря ни на что, будь ты проклят, Стеван Кандич, будь ты проклят… — взрослым и здравомыслящим человеком, способным-контролировать-свои-действия; но на большее его, к сожалению, не хватало.

Не удавалось не радоваться их дискомфорту и не ощущать себя восемнадцатилетним мальчиком, который никуда и ни от кого не убежит.

Зато в силах выйти навстречу — в одиночестве, ведь агония — дело сугубо личное. И застыть, узнав «поседевшего», но, разумеется, не постаревшего Этельберта Хэйса.

И испытать всё тот же ставший чуть ли не родным стыд, только увеличенный тысячекратно.

А затем — панический ужас. Потому что происходившее стало личным буквально: первый из пришедших наверняка был на него — обоснованно — обижен, то есть имел — правомерное — желание отомстить; и извиняться — бесконечно поздно, и людей на Каденвере — тысячи, и возможности — теоретически безграничны…

Так Себастьян думал. И ему ожидаемо сообщили, что их сильнейшества в количестве всех шестнадцати штук, увы, очень недовольны; после чего со смертельно серьёзным лицом пообещали всё, что он собирался любой в отношении себя ценой выторговать: безопасность подопечных, поддержание структуры острова, продолжение функционирования Университета и соблюдение учебных и трудовых норм — пожалуйста-пожалуйста, не унижайся и даже не проси, мы предложим сами, только не делай. Глупостей.

И он смотрел вперёд и чуть вверх — как обычно, как сорок четыре года назад — и старательно проглатывал вопрос: «Кто ты и почему я должен тебе доверять?»

«Я ведь никогда тебя не знал, и тебя это не просто устраивало — ты для того приложил все усилия и прекращать явно не собирался; ты обманул меня в самом начале и молчал — потом, так с чего бы мне прислушиваться к тебе — теперь; ты лгал мне…

…а я сбежал, так тебя ни за что и не поблагодарив».

Он пытался и далеко не единожды, но его каждый раз прерывали замечанием, что делают именно и только то, что хотят, а значит благодарить не за что — и он умолкал мгновенно, послушно и с облегчением. Планируя, впрочем, выразить свою признательность за неисчислимое и ценнейшее всё, когда в его распоряжении появится нечто большее, чем неловкие и пустые слова; то есть когда-нибудь… позже.

«Позже» так и не наступило. Хотя он стал аж — но в сравнении, конечно, «всего лишь» — Хранителем Университета Каденвера.

У которого не было иного выбора, кроме как попробовать довериться; и сделать это оказалось… проще, чем виделось изначально, потому что одну вещь Себастьян всё же знал наверняка: Этельберт Хэйс был далёк от Стевана Кандича как Анкала — от Соланны.

И даже представить не выходило, что должно было случиться, чтобы он им стал.

И потому Себастьян опустился на колено, — и вот это было тяжело, но он справился, ведь что же ещё ему оставалось — и добровольно, хоть и без желания, отрёкся от своего положения, и воплотил намерение, и перестал быть Хранителем; и глупость в итоге сделала бедная Иветта.

Признаться, последняя, от кого он подобного ожидал.

Впрочем, он всегда считал — и говорил — что загонять в угол женщин гораздо опаснее, чем мужчин.

Если верить Кирту, с ней всё было в порядке — как и со всеми остальными, и это хорошо, это в конечном итоге самое главное; а ещё хорошо было то, что чужие слова не являлись единственным источником информации. Себастьян понятия не имел, почему до сих пор находится здесь, но радовался горячо и искренне: да, он не мог отойти от дома дальше, чем на восемь шагов, однако никто не запрещал ему выходить на улицу и собственными глазами видеть, что Каденвер как остров ещё парит, Каденвер как город — ещё стоит, а Каденвер как Университет — ещё работает: исследует и учит; и люди на нём в целом везде очевидно — очевидно — продолжают жить, ведь есть кому зажигать и гасить огни.

Хранитель Хэйс держал своё обещание — его коллеги были воплощением безобидности и предупредительности. Лично Хранителя бывшего обеспечивали всем необходимым и даже сверх того: Приближённым следовало отдать должное, зелья у них были, как говорит молодёжь, крайне «забористыми» — Себастьян уже и не помнил, каково это, когда твоя проклятая нога не доставляет тебе никаких неудобств вообще, и теперь заново привыкал к полному отсутствию боли; осознавая, разумеется, что оно временно.

Представители Оплотов так и не сказали ему ничего конкретного о приговоре, вынесенном Совету Хранителей…

— Добрый вечер, гарр Краусс! Поистине добрый: наконец-то я до вас дошёл!

И обычно входили через дверь.

И не надевали на себя рваньё со свалки… а, нет, чересчур опрятно: не искромсанные тряпки, а «художественное решение». Извращённо органичный ансамбль из «художественных решений».

Сначала Себастьян Лохматого-бедолагу-в-лохмотьях пожалел: через тонкие прорехи на рубашке, чьи концы свисали до колен, просвечивал живот; брюки были продырявлены на голенях, а шея — открыта полностью, а на улице уже зима, между прочим, зачем так над собой издеваться — хоть плащ накинул и то счастье; он, конечно, тоже был словно бы изрезан ножом, но хоть не насквозь, и казался вполне тёплым…

— Я спросил бы, заняты ли вы, но… Я знаю, что вы совершенно не заняты.

Однако потом почему-то испытал ярое желание вмазать по лицу.

Не прибегая к магии — банально кулаком.

Совсем плохо дело. Уже на правду стал обижаться.

— Прошу прощения, с кем имею честь?..

Нежданный и незваный гость глубоко вдохнул, одёрнул плащ, несколько раз моргнул, трижды щёлкнул пальцами и наконец жизнерадостно ответил:

— Ах да! Да-да-да, и я, и я прошу прощения: Тит Кет — к вашим услугам.

Тит Кет, значит. Что ж — здесь оставалось только выразить соболезнования.

— И зачем вы ко мне пришли?

— А вот это, драгоценный гарр Краусс, прямо-таки наиотличнейший вопрос!

Надо же. «Гарр». Уважительное обращение к мужчине в Хегране; очень мало кто использует подобные частности на общих сценах.

Зачем-то снова одёрнув плащ, Приближённый Кет танцующей походкой обошёл диван и вальяжно развалился в кресле справа от камина — очутился не далеко, но и не близко; и Себастьян почувствовал благодарность, потому что не хотел бы находиться рядом, и вспомнил, что ему по долгу прошлого положено бояться, и, как следствие, действительно немного испугался.

Самую малость: страх будто бы сам в ужасе бежал, оставив лишь тень, от противника, встреченного впервые и неожиданно оказавшегося непобедимым — от всепоглощающего недоумения.

Интересно, кто-нибудь когда-нибудь говорил Титу Кету, что он является Приближённым в своём роде выдающимся?

Наверное, нет — какой смысл: не мог же он не понимать, какое впечатление производил.

— Вы ведь знаете, почему Архонты разродились Волей и что вас ждёт в будущем, верно?

И у него вопросы тоже были — истинно бесподобными.

— Вынужден вас разочаровать: не имею ни малейшего представления.

Некоторые предположения по первому пункту у Себастьяна имелись, но он предпочёл бы о них умолчать и передать ход собеседнику.

Отреагировал тот… своеобразно: подняв брови, посмотрел с ощутимой растерянностью, а затем резко всплеснул руками, впечатал затылок в спинку кресла и громко воскликнул в потолок: