(Ведь подозрения подозревающих — это проблемы исключительно подозреваемых; и какое дело до них остальным, если не симпатичны ни первые, ни вторые — если тебе, выражаясь откровенно, наплевать на обе стороны равно?).
Всё было бы замечательно, но на третий день — двадцать девятого Нояра; накануне кануна зимы, как сказал бы один любитель заковыристых оборотов — магистр Тарьятти попросил её остаться после пары.
И сообщил, что с ней хотят поговорить.
***
Если бы Иветта подобную вероятность рассматривала, то подумала бы, что пройдёт «разговор» в каком-нибудь кабинете, чьего хозяина «вежливо попросили» выйти и погулять по предзимнему Каденверу часов этак десять — однако ждали её почему-то в лекторной аудитории на шестом ярусе, знакомой всем студентам; прозванную «Совятней» из-за стоящей в углу странной инсталляции: громоздящегося на тонком штыре ажурного «бронзового» шара, в который как в клетку была заключена буро-рыжая сова из Неделимый знает какого материала с глазами — под янтарь.
Вот уже десятилетие эта сова пырилась (по-другому назвать её «взгляд» было тяжело) на студентов и преподавателей: магистра Тарьятти, Кренна, Вилларе, Хин Геа и Цлейг — и Кастальони, и Вильре, и Дверчи, и ду Сарите; тех, кто продолжал учить, и тех, кто спустя годы вернётся в Университет, «если захочет».
(На прошлом, втором, курсе улыбчивый Кастальони сидел на этом столе и, болтая ногой, рассказывал о втором экономическом кризисе в Олеанне, шестой трансформации Совета Кареды, расколе Гиндана, примирении Серды с Шланкой и отделении Авиры…).
— Добрый день, эри Герарди.
Теперь за ним сидела Эльвира Бессердечная.
Иветта не сопоставила внешности, потому что не с чем было сопоставлять: она не рассмотрела, с кем разговаривал Тит Кет, но слышать — слышала; и влился через уши в память, обретя имя (и «некрасивое» к нему дополнение), ровный, чуть хриплый, низковатый для женщины голос Приближённой Цольб… Цогль… Цоль… проклятье, да как же её звали целиком…
— Моё имя Эльвира Цольгерг. Прошу, присаживайтесь.
Слава Неделимому! Сидела за столом — Приближённая Вины Цольгерг; чёрно-бледная, украшенная лишь синевой глаз и краснотой губ что издали, что вблизи.
Пробормотав: «Добрый день, ваше преподобие», — Иветта примостилась на стул, стоящий напротив на другой стороне, и (как же забавно и закономерно) почувствовала себя сдающей экзамен — и в каком-то смысле так ведь всё и было, вот только на кону стояло гораздо большее, чем зачётка, оценка представляла собой не безобидное число от одного до семи, личность проверяющего вызывала как минимум напряжённость и не определены были ни правила, ни положения, ни даже предмет.
(Если избранников его сильнейшества Фериона интересовали преступления Приближённых Печали, то при чём здесь Иветта Герарди? Да что вообще с ней можно — нужно? — было обсуждать?).
— Правильно ли я понимаю, что в ночь с двадцать первого на двадцать второе Сентера вы несанкционированно вмешались в ритуал передачи связей между Себастьяном Крауссом и Этельбертом Хэйсом?
С ней, заваливающей экзамен на самом старте.
Проклятье.
Совершившей ошибку — ещё в давно минувшем начале.
Проклятье.
И не имеющей — ни единого шанса.
Проклятье-проклятье-проклятье; она не подумала тогда и уж тем более не думала — сейчас, ведь прошло уже больше двух месяцев, которые виделись отдельной жизнью, и слишком многое случилось и не случилось, и почти все смирились и не смирились, и точка отчёта значение имела и не имела, и никто ничего не упоминал и не вспоминал…
Каким-то образом умудрившейся… забыть. Зарыть в глубинные недра разума; затерять в его небе и забросить на дно его океана тот незначительный факт, что согласно Общему Магическому Кодексу несанкционированное вмешательство в ритуал передачи является преступлением.
Точнее, аж целым набором: проступком от мелкого до тяжёлого в зависимости от стадии, намерения, использованного метода, вовлечённых лиц и последствий — и Иветта не чувствовала себя виноватой, потому что рисковала в ночь тройного «П» только собой; вред могла причинить — только себе, искорёжить и искалечить — только себя, однако в глазах закона она всё равно была виновна, и как удалось-то проморгать и прозевать — это?..
(Желание. Всеобъемлющее, всепоглощающее и всё затмевающее желание — вот как.
Очень, и очень, и крайне, и предельно, и ужасающе просто.).
— Да, ваше преподобие, — тихо ответила она. — Вы всё правильно понимаете.
Что же ещё она могла сказать?
(Что видела тогда целая сотня свидетелей? Как она, случайно споткнувшись, упала на мрамор, ударилась об него головой и «естественным путём» начала слышать воображаемые голоса?).
Ну да. Конечно. Замечательная история, похожая на правду, как сова — на зебру.
То есть вообще никак.
— Обвинений против вас не выдвинул ни первый, ни второй. И насколько мне известно, Этельберт Хэйс не выдвинул против вас обвинения не единожды.
Это… было вопросом или?.. Или что? И главное — зачем?
Ради чего: демонстрации власти, или глумления, или провокации, или показаний, или покаяния?
Да, Иветте, пожалуй, хотелось признаться — в том, что она совершенно не понимала, почему с ней разговаривали здесь и неофициально, а не в Оплоте Вины и «под (приговорную) запись», раз уж его представители были недовольны очевидно, крепко и — разумеется — небезосновательно…
Справедливо, дорогая моя. Будь честной: они недовольны тобой справедливо .
Намерение — изменяющее: координаты, пространство, размещение, местонахождение, дислокация… намерение: разрушающее… изменяющее?.. разрушающее?.. изменяющее?..
«Пожалуйста, прекрати».
— Да, ваше преподобие. — «И вы — прекратите тоже». — Вам всё правильно известно.
Её ответ, наверное, звучал как издевательская насмешка, однако был всего лишь очередной правдой, и хотелось лишь одного: чтобы всё поскорее закончилось — чтобы нелепая, несвязная и никчёмная история подошла к своему логическому, равно бестолковому концу…
— Он обсуждал с вами эти свои решения?
Или начала иметь хоть какой-то смысл.
— Э… Нет, ваше преподобие.
«А что, должен был?»
Нет, было бы, конечно, неплохо: Иветта и сама задавалась вопросом, что же заставило Отмороженного Хэйса проявить милосердие, причём не единожды (как он проявил его — да-да — не единожды), однако понимала, что объясняться перед ней Приближённый Архонта и Хранитель Каденвера, увы, не обязан — хотя по какой-то загадочной причине он всё-таки пролил (белоснежный) свет на причины «интервенции и интернирования», и вот лучше бы он этого не делал…
Впрочем, чушь: даже тяжелейшее знание легче абсолютного неведения. Предпочтительнее судорожного недоумения, и если бы его ещё можно было с кем-нибудь разделить, не говоря уже о что-либо изменить…
…намерение…
«Даже не думай».
— Он не ставил условия? Не выдвигал требования? Не пытался склонить вас к чему-либо, утверждая, что вы у него в долгу?
Ставил?.. Выдвигал?.. Утверждал?..
А действительно, было ли — совершенно естественное: в том или ином виде, в прямом тексте или между строк, в одном из миллионов возможных — и ужасающих — воплощений?
Да… нет. И опять нет. И снова — твёрдое нет.
(«Вам, Приближённая Цольгерг, стоит отдать должное: предположения у вас отличные. Разумные и закономерные — прямо-таки первоклассные предположения».).
Вот только реальности — не соответствующие.
Нет, Отмороженный Хэйс ничего от неё не хотел; ни на чём не настаивал, хотя мог бы — и даже упрекнул всего один раз: очень давно, ещё в самую первую встречу и не то чтобы особенно сильно; а она без сомнений и колебаний нарушила закон дважды, и выгородилась в собственных глазах целиком и полностью, и забыла об этом, и продолжила мысленно поносить того, кто позволил ей — просто выкинуть ошибки (преступления, преступления, преступления) из головы, и…
