Кивнула Иветта лишь спустя чересчур долгое время — спохватившись; отмерев и осознав, что надо бы из вежливости выразить согласие, даже если его, на самом-то деле, не было и в помине.
Нет, она понимала, что его преподобие — скорее всего? — хотел, как лучше. Видимо, знал о позавчерашнем и вчерашнем и желал — по всей видимости? — как-то… приободрить?
Вот только история его была не успокаивающей, а откровенно жуткой.
Неделимый. Да в ней вызывал пугающие вопросы — каждый акт.
И самым основным и каверзным, пожалуй, являлся «А что, простите, Архонты считают нормальным — приемлемым? — “моральным обликом” с их-то методами решения проблем?».
«Какое право имеют судить кого-либо те, кто считает допустимым ответом на противоречие — массовое испепеление?».
Оправдания, сплошные оправдания: не интересовала сильнейших мира сего никакая мораль и даже факты — в Альсе никто виноватых и невиновных не разделял, преступление нескольких стоило жизни всем, так к чему теперь эти нелепые рассуждения о справедливом возмездии?
Из Пепельной Пустыни вернулся — лишь Велан, и как единственный выживший сказать в итоге мог абсолютно что угодно; возразить ему было некому, не правда ли?
Иветта знала, что её смелость равнялась полному нулю: если бы Архонт поставил её перед выбором «сделай что-либо или умри», она бросилась бы делать — да что там, даже угрозы не требовались, одного приказа хватило бы с лихвой; так почему она должна испытывать к павшим в Пепельной Пустыне неприязнь, а не уважение?
И вообще верить пересказу слов давно умершего убийцы?
Ей очень, прямо-таки очень хотелось спросить: «А вас, Приближённый Кет в этой вашей истории ничто не смущает? Не боитесь тоже стать пеплом, потому что ваш покровитель сочтёт какое-нибудь ваше действие сомнительным?» — но она, сглотнув, сказала только:
— Да, ваше преподобие… Спасибо.
«Отличная история, просто отличная. Удачи вам в вашей службе».
И нам — в нашем положении.
Тит Кет внимательно смотрел на неё несколько долгих мгновений, а затем, покачав головой, ответил:
— Не за что, любезнейшая, совершенно не за что: языком ворочать — дело совсем нехитрое, да и, признаться, люблю я всякие рассказки людям рассказывать.
Подхватил на руки Хроноса (к чему тот отнёсся как обычно, то есть с флегматичным равнодушием), встал, широко улыбнулся, бросил:
— Не переживайте, саринилла Герарди. Всё перемелется и образуется. Идите, Этельберт вас ждёт.
И направился к подъёмнику.
Иветта же пялилась ему в спину и думала: «Какой же вы всё-таки странный: все вы — странные, всё в вас — странное…» — и в Приближённом Кете самым странным были — его глаза.
Она сразу почувствовала, что что-то было не так, но лишь позже осознала, что именно: контраст — неправильный, невозможный, совершенно неестественный контраст.
Тит Кет сидел, повернув голову, в профиль к окну — правый его глаз, остававшийся в относительной тени, был тёмно-коричневым, кофейным, практически чёрным…
Левый же, подставленный осенней угрюмой пасмурности, казался — чуть ли не золотым.
***
Кабинет Хранителя за месяц с лишним не изменился: остались и книги, и стол, и лампа, и «болотная» мебель — напоминания о Себастьяне Крауссе так никуда и не делись, и неясно было, сохранял ли их новый хозяин намеренно или ему просто было всё равно.
Сам же Хэйс вернулся в «отмороженное состояние»: видимо, выспался; одновременно переоделся и нет, то есть одежда была другой, однако идея и образ — всё теми же; и снова стал казаться скорее лишь исполнителем Воли Архонтов, нежели человеком…
Но увиденное накануне в беспросветные и недоступные глубины памяти отступать отказывалось.
— Добрый вечер, эри Герарди.
— Добрый вечер, Приближённый Хэйс.
Как и в прошлый раз, ей не предложили сесть, и потому Иветта опять застыла столбом на некотором расстоянии от стола, и оказалась погружена в напряжённую тишину, и всё повторялось: все, изображая статуи, молча смотрели друг на друга и ждали неизвестно чего.
«Пожалуйста, — мрачно подумала она, — пожалуйста, не говори, что ты позвал меня, чтобы рассказать какую-нибудь интересную историю».
Оплотских историй с неё на сегодня, пожалуй, хватит. И на завтра. И на декаду. И на месяц. И возможно даже — на целый год.
Хэйс наконец собрался с мыслями…
— Скажите, эри, у вас имеется какой-либо… неприятный опыт, связанный с Приближёнными?
…и, разумеется, не стал рассказывать никаких историй, а по традиции, по своей излюбленной привычке задал вопрос.
Очередной феноменальный, фантастический, феерический вопрос.
Имелся ли у неё какой-либо неприятный опыт, связанный с Приближёнными? Нет. Да нет. Ну конечно же, нет — откуда бы, ведь не было…
…перепуганного Энни, и замершей толпы, и застывшей перед Университетом Пепельной Пустыни, и преклоняющего колено Себастьяна Краусса, и боли, и комы, и Дома Стражи …
…и они, наверное, думали, что она спит, но ей последние дни спалось очень плохо из-за окутывающей дом тревоги, и она понимала, что что-то сместилось, что-то стряслось, что-то случится, случается или уже случилось; и мама в ночи, на кухне, тихо сказала папе: «Это не то предложение, от которого можно отказаться», а утром сказала ей самой: «Иветта, доченька, я отправляюсь в долгое путешествие», — и это вызвало ужас , потому что мама никогда ничего не планировала и ни о чём не предупреждала, она просто брала и неожиданно отправлялась в путешествие, так почему…
…оранжевый — цвет неконтролируемого, неуправляемого, непобедимого пламени, пожирающего всё на своём пути, цвет Приближённых Ярости; красный — цвет густой, свежей, льющейся прямо сейчас крови, цвет Приближённых Страха; и рыжие — огненные — волосы мамы, развеваясь на ветру, скрыть от испуганного взгляда дочери стоящих впереди пришедших — тех, кого нельзя попросить уйти и от кого никуда не убежишь…
…оранжевое на красном: обворожительные волосы, которые она не унаследовала; она ничего стоящего, дела ющ его родителей теми, кто они есть — не унаследовала…
…и папа обнимал её одной рукой, осторожно сжимая плечо; и Приближённый положил руку — маме на плечо; и Хэйс положил руку на плечо перестающему быть Хранителем Себастьяну Крауссу…
Она не собиралась отвечать — не имела ни малейшего желания проговаривать вслух то, что Любящему-Не-Понимать-Очевидного было прекрасно известно, и потому, сглотнув, хрипло задала собственный вопрос:
— Почему вы спрашиваете?
«Всё ведь абсолютно прозрачно, разве нет?»
Впрочем, разумеется, нет: она ведь имела дело с несколько Отмороженным — который, чуть склонив голову набок, как всегда ровно произнёс:
— Как я уже говорил, вы имеете о нас очень странное представление. Мне хотелось бы понять, почему.
Да твою же…
Говорил он. И впрямь говорил — вот только и она тогда вообще-то тоже не молчала!
— А я говорила вам о Вирдане, Хар-Лиоте и Лимертаиле! Неделимый Всевидящий, вы заявились на Каденвер ночью, поставили на колени Хранителя Краусса, заперли нас всех здесь, заставляете портальщиков делать порталы десятками — и всё… что? Из-за того, что Архонтов посмели о чём-то спросить? Это нормально, по-вашему?! Что я должна думать-то о вас и о них?!
«Чего вы ожидали-то, а?! На шеи мы вам, что ли, должны бросаться?»
Она опять практически кричала; зря, не надо было, не следовало терять над собой контроль и уж тем более злословить их сильнейшеств — то, что Хэйс вчера по какой-то загадочной причине проявил милосердие, отнюдь не означало, что оно безгранично.
Нарвалась, дура, ох нарвалась — ничему не учишься, и подарки судьбы не ценишь, и сама себя в угол загоняешь…
Иветта искренне думала, что на неё сейчас снова нацепят Наручи Вины и отправят в соответствующий Оплот, но Хэйс, помолчав и негромко побарабанив пальцами по столу, лишь неожиданно спросил:
