У неё была возможность себя спасти. Но вместо этого она по собственной же глупости собственным же бездействием себя обрекла.

И кто виноват-то — абсолютно во всём, в каждом последствии, от начала и до конца? Правильно. Иветта Герарди.

Иветта Герарди, теперь пугливо разглядывающая спины Приближённых: нелепая, неприкаянная, немощная тень в доме, который пусть временно и условно, но был — её.

(Хотя и не был ей нужен: зачем одинокой девушке целый дом, она вполне могла бы снимать его на пару с кем-нибудь и тратить вдвое меньше денег, как делала Лета, или вообще обойтись студенческой квартирой, как Клавдий; но папа при обсуждении вариантов спросил: «Послушай, а чего тебе хотелось бы?» — и она ответила ему как всегда честно.

Ей, привыкшей к дому-у-озера, гостиницам и палаткам, хотелось наконец узнать, каково это — жить одной. И не хотелось играть с судьбой в азартную игру «Повезёт ли мне с соседями или придётся наскоро переезжать».

Родители всё время и с пугающей готовностью проматывали на свою непутёвую дочь чересчур много; Иветта попыталась сказать, что желания у неё, конечно, имеются, вот только — ха-ха — того не стоят, однако мама лишь поморщилась и отмахнулась: «Не говори ерунды, милая: дороже твоего счастья ничего нет. Наши деньги — твои».

Отступила «милая» с радостью, потому что была, на самом-то деле, отвратительно эгоистична.

Она ведь отлично понимала, к чему приведёт правда, и могла бы солгать.

Могла бы — но, конечно же, не стала.).

Дом был скорее «домиком», и пользовалась Иветта…

Гостиная, библиотека, спальня, в некоторой степени — кухня, с недавних пор — кладовка…

…пятью комнатами из восьми, остальные три были гостевыми и практически голыми (и две уборные, наверное, можно было не считать) — что здесь было обыскивать?

Погодите-ка. А откуда Приближённые вообще знали, что что-то следует искать? Что именно вызвало у них «подозрения»?

Впрочем… Каденвер жил почти как прежде одновременно вопреки и благодаря им: они обеспечивали поставки чуть ли не всего, а значит их контролировали — скорее всего, вместе с банковскими операциями, которые должны быть частными и тайными, но…

Иветта осознавала, что защитить её некому, и потому безропотно открыла дверь и позволила копаться в своих вещах. Глупо ожидать, что банк и торговцы поступили (всегда и везде поступают?) — как-то иначе, а Приближённые ничем не интересовались и ничего не отслеживали.

(Очень глупо было на это надеяться; и думать стоило прежде, понять следовало — значительно раньше, она обязана была предвидеть…

Почему умные мысли всегда приходят слишком поздно? Когда изменить уже ничего нельзя, и от их появления становится только больнее и хуже?).

Первой жертвой стала гостиная: Приближённые, погасив магический огонь (а жаль: он был розово-голубо-изумрудным и тоже, поднимая настроение, ярко символизировал), осмотрели камин; зачем-то прощупали сначала всю мебель (даже стол, что казалось совсем уж загадочным), а затем — стены; попялились на подоконники, покопались в цветочных горшках (серьёзно?), постучали по лампам и потыкали в музыкальный транслятор (в который… не запихнёшь ничего, кроме коробок с песнями).

Какой-либо деликатности они ожидаемо не проявляли, но и совсем уж пренебрежительно себя тоже не вели: в доме начинал господствовать беспорядок, однако в мавзолей, набитый рваньём, осколками и пеплом, он — по крайней мере, пока что — не превращался.

Впрочем, по здравому размышлению, вещи — это ведь такая ерунда. Лучше сломанные они, чем, например… сломанные кости.

Или разум. Или дух. Или жизнь.

«Вдох. Выдох. Не надо, не думай об этом: четыре умножить на сто двадцать семь — пятьсот восемь, шесть на сто сорок два — восемьсот пятьдесят два…»

Следующей нападению подверглась кухня — точнее, войска разделились: Длинноволосый и Хэйс прошли на кухню, а Асимметричный скрылся в коридоре, на пути к кладовке — Иветта, поколебавшись, решила остаться с армией бóльшей.

(Как будто бы была какая-то разница: остановить всё равно не удастся никого, но если уж приходится буквально упускать опасность из виду, то лучше, наверное, выбрать — меньшую.).

Кухня, как обычно, ощущалась… не родной. Необжитой, ненужной, неиспользуемой — именно такой, каковой и являлась: готовить Иветта не любила и, признаться, не особо умела и предпочитала пользоваться услугами ресторанов и таверн; дома же она еду разве что разогревала.

На печи, к которой первым делом подошёл Длинноволосый — и, пока Хэйс копался в нижних, почти пустых шкафчиках, почему-то начал исследовать духовку; вот что, что он ожидал там найти? Что можно спрятать в духовке и, главное, — зачем?

(Хм-м-м… А знали ли они сами, что им следует искать?..).

На склады алкоголя они наткнулись почти одновременно: Длинноволосый, открыв настенные шкафчики, а Хэйс, заглянув в шкаф холодильный; и обернулись — точно также: почти одновременно.

И как же странно, сюрреалистично, сумасшедше они выглядели — похожие при ощутимом несходстве.

Оба были высокими, бледными и длинноволосыми, только Хэйс расхаживал с косой, а у его «собрата» волосы свободно свисали ниже ключиц; у обоих от краёв носа к уголкам губ тянулись глубокие складки, а глаза были обведены морщинами; стояли оба уверенно и прямо, а смотрели — напряжённо, внимательно, чуть прищурившись, словно бы вопрошающе…

Иветта молчала. Она… не понимала, чего от неё хотят.

Тишину в конечном итоге прервал Длинноволосый:

— Всю выпивку мы заберём на проверку.

Прервал заявлением неожиданным и откровенно нелепым.

«На проверку? Какую ещё проверку? Проверку вашей печени, что ли?»

Нет, правда, это было… каким-то эвфемизмом или?..

Да что за бред вообще происходил?

Прийти в себя и хоть что-нибудь ответить Иветта не успела, потому что к ним снова присоединился Асимметричный — он быстро вошёл, выразительно кашлянул, окинул её критическим взглядом и с нескрываемой насмешкой спросил:

— А вы, простите, куда запихивать собрались всё то, что лежит у вас в кладовой?

И, спрятав руки за спину, встал столбом. И уставился. И осклабился, очень, судя по всему, собой довольный.

«Да вы же все. Мать вашу. Просто. Надо мной. Издеваетесь».

А-ха-ха-ха-ха-ха, мелкая Иветта-шпендалетта, в которую ничего не влезет, потому что она мел-ка-я; как свежо, как остроумно, как оригинально — Неделимый Всевидящий, ему что, было шесть лет?

Приближённый Печали, Представитель Оплота, избранный одним из сильнейших, а «шуточки» — на уровне первого школьного круга.

«Во-первых, не прощу, во-вторых, не твоё собачье дело».

Вслух она, разумеется, сказала — выдавила из себя — только:

— В гостей.

Вот неплохо бы было запихнуть им гречку в глотки: всыпать прямо так, не разварив, чтобы подавились, замерли, закашлялись, задохнулись …

«Спокойно. Спокойно. Возьми себя в руки. И не смеши: ничего бы ты не сделала».

Да. Если бы могла — действительно ничего не сделала бы… первой.

Скорее всего.

Асимметричный покачал головой и перевёл взгляд на Хэйса:

— Забираем?

— Да, — немного помолчав, ответил тот.

Коротко и предсказуемо: разумеется, они забирали, конечно же, решили отобрать — сволочи, уроды, ублюдки, конченые…

— Где ваша спальня, эри?

Иветта наверняка (дура, дура, дура) выдала себя: справилась с лицом — скрыла сокрушённость, подавила панику — слишком поздно.

В детстве в каждый её день рождения родители играли с ней в «Зиму-лето» — прятали подарок где-то в доме, а затем давали ищущей его имениннице подсказки: связанные с летом (зеленеет листва, цветут колокольчики, светит Соланна — горит дольше, теплее, ярче, начинает ослеплять) означали, что она находится на верном пути и, соответственно, подходит всё ближе; а связанные с зимой (главенствуют заморозки, покрываются льдом моря, удлиняется ночь — совсем удлиняется, затягивается, почти пожирает день), наоборот, указывали, что идти нужно в другую сторону и до победы ещё далеко.