И главное, он ведь ещё смотрит всё время жалобно-жалобно (а глазища огромные, тёмные; эффект — именно что убийственный), а потом берёт и выдаёт что-нибудь наподобие: «Прекраснейшая, несравненная, умоляю, прости дурака: соскользнула рука, не рассчитал слегка, ошибся чутка…»

Поэт, мать его. Идеалист. Возвышенная творческая личность.

И хочется разозлиться, да не получается.

Демьен де Дерелли «Спор холодности с горячностью»; издано впервые в 1234-ом году от Исхода Создателей

Сначала, услышав, как проносятся по дому трели Четвёртой симфонии Аханолзара, Иветта ничего не заподозрила: она никого не ждала, но ведь и никогда не запрещала друзьям и знакомым приходить — без приглашения.

(Впрочем, она также не обещала пускать к себе всех без разбора в любое время дня и ночи: у каждого в жизни бывают периоды, когда смотреть тошно — даже на самых близких; и зачем же открывать дверь, если знаешь, что собеседник из тебя сейчас — совершенно отвратительный, способный настроение кому-либо только испортить? Как говорили в скалистой, славящейся размеренностью жизни Серде, «Опасайся незваного гостя — бойся несдержанного хозяина»; и когда не можешь быть хозяином иным, прояви благоразумие: лучше не становись им вовсе).

Седьмое Нояра было хорошим днём: пасмурным, конечно, прохладным, по-осеннему серым, но спокойным — ничем не примечательным, «днём-в-который-ничего-не-случилось-и-ты-начинала-робко-надеяться-что-так-будет-всегда». Не раздражали сердце угрюмость или злость и не давили на плечи какие-либо неотложные дела — Иветта была совсем не против с кем-нибудь поболтать, так что, подойдя к дверному передатчику, легко и доброжелательно спросила:

— Кто там?

И обомлела, услышав холодное:

— Хранитель Хэйс. Открывайте, эри.

И отступила. И замерла, подавившись страхом, ужасом, паникой; почему, Неделимый, зачем он пришёл — лично; идиотка, ты прекрасно знаешь, почему и зачем, так тоже приди — приди в себя, закончи истерить, начни — соображать, немедленно соберись и придумай что-нибудь…

И сдавленно, сбивчиво, судорожно ответила:

— Сейчас!.. Сейчас, буквально секундочку, мне нужно одеться!

Это было правдой; она попросила бы подождать в любом случае, кто бы к ней ни пришёл: в одиночестве она разгуливала по дому в халате, а гостей в таком виде принимать — неприлично; и теперь благословенная необходимость натянуть штаны и рубашку дарила короткую (чересчур короткую, сжатую практически в ничто) отсрочку, и можно было попробовать…

А что — попробовать?

Выкинуть еду в окно? А с какой стати? С каких пор хранить её в доме — в любых количествах; хоть на тоннах съедобных сидеть — стало противозаконным? Правда, её могут отнять; конечно, разумеется, если захотят — заберут… Но делать-то что? Это Приближённые умеют изменять положение и своего тела, и любой вещи (почти) без оглядки на расстояния — способны, находясь на Каденвере, что-либо хоть из Оплота призвать или туда же отправить; а обычные люди в большинстве своём ограничены полем зрения…

Может, действительно выкинуть в боковое окно, а потом занести обратно? Но не успеть же избавиться — от всего, да и глупо это, и к тому же… Составы. Вот что самое страшное.

Те не-зелья, именно составы, они — заслуженный приговор; и спрятаны вроде надёжно, однако найти можно всё, и если их обнаружат… А будет ли «Хранитель» вообще — что-либо искать? Что помешает ему просто… просто сделать что угодно; зачем, зачем, зачем он явился; возможно, остаётся только бежать, но куда, и как, и…

…В конце концов, может быть, он пришёл просто…

Ага. Просто. Сахар попросить.

Четвёртая симфония Аханолзара пронзила дом во второй раз, и Иветта (которая колебалась, сомневалась, суетилась слишком долго), вздрогнув, бросилась к двери с криком:

— Иду-иду!

И открыла её, потому что других вариантов не было: не откроешь сама — разрушат они, и ещё повезёт, если только дверь…

За порогом — кто бы мог подумать! — и вправду стоял Отмороженный Хэйс. А за ним, в осеннем сумраке, угрожающе маячили ещё двое: тоже Приближённые, то есть седые, «зрелого возраста» и в тёмно-сером; тоже высокие, но оба — ниже Хэйса (однако не так чтобы намного). «Тот-который-за-правым-плечом», худощавый, скуластый, со светло-зелёными глазами и узкими бровями, щеголял неожиданной стрижкой: асимметричной, с одной стороны волосы оголяли ухо, а с другой свисали аж до подбородка — такая была очень распространена среди молодёжи Авиры и казалась странным выбором для представителя Оплота. «Тот-который-за-левым-плечом», при всей своей печальности, на фоне таких спутников выглядел… мягче за счёт длинных густых волос, аккуратной бородки, чёрно-синих глаз и в целом более сглаженных черт.

Но ненамного: лица у всех троих были напряжёнными, сосредоточенными и мрачными — едва ли не похоронными.

(Кошмарное определение — отвратительная ассоциация, учитывая обстоятельства, успокойся, сконцентрируйся, возьми себя в руки…).

Отмороженный Хэйс был… всё тем же Отмороженным Хэйсом, которого Иветта не видела уже больше месяца, но не забыла бы, наверное, и за десяток лет: замкнутым, закрытым, словно бы не живущим; завёрнутым в четыре слоя одежды, изуродованной резкими, состоящими из сплошных острых углов орнаментами; поджарым, носатым, узкогубым, вдавливающим в пол своим невыносимым взглядом — мутным, морозным и мёртвым…

Под стать голосу, которым он размеренно проговорил:

— Добрый вечер, эри Герарди. Прошу прощения, но мы вынуждены обыскать ваш дом.

«Вынуждены обыскать?.. Прошу прощения, вынуждены обыс…»

Потрясающе. Нет, правда — восхитительная формулировка.

Интересно, она идёт в ход при любых сомнительных визитах? «Прошу прощения, но мы вынуждены вас ограбить»? «Прошу прощения, но мы вынуждены вас проклясть»? «Прошу прощения, но мы вынуждены вас убить»?

«”Добрый вечер”. Да он издевается».

Иветта оторопела настолько, что не успела поставить преграду между своими мыслями и языком.

— А на каком основании?

Она пожалела о вырвавшемся тут же и была совершенно уверена, что ей не ответят; и повезёт, если самой не придётся отвечать за неосторожные, наверняка кажущиеся дерзкими слова…

Но ей ответили — с равнодушием, которое отставало от безжалостности лишь на четверть шага:

— Ваши недавние действия кажутся нам подозрительными. Как и действия ваших друзей.

Кажется им. И всё? Всё?!

Подозрения — это никоим образом не основание, это не постановление Директории Каденвера или Оплота Вины; впрочем, Хранитель в определённых условиях имел чрезвычайные полномочия, и Хэйс им всё же (к сожалению, к несчастью, на общую беду) являлся, и пусть на Каденвере не было объявлено никаких «военных положений» или «стихийных угроз», разве можно было назвать эту, вот такую жизнь — мирной?

«И зачем тебе основания и оправдания, когда твоя сила превышает обыденную стократно, а за спиной стоит Архонт вместе со всей своей вотчиной?»

Как и действия ваших друзей…

…ваших друзей…

То есть и к ним придут — если уже не пришли. Клавдий, Дориан, Лета — те, кого хотелось защитить в первую очередь; именно те, кого сделанное должно было обезопасить.

«Неделимый… Что же я наделала? Единственное утешение, лишь одна надежда: если придут только с обыском, то всё будет хорошо, ведь у них хранится — только разрешённое…»

Отступила Иветта, чувствуя слабость в ногах и ощущая себя глубочайшей, невообразимой, по-настоящему феерической идиоткой.

Она ведь могла просто, выразив разрушающее намерение, уничтожить составы: сделать так, чтобы их словно бы не существовало — никогда, а потом, позже, снова купить ингредиенты и их смешать; и нечего бы было сейчас опасаться — то есть, по крайней мере, не ухудшали бы положение ощутимые, осязаемые доказательства вины, которые легко превратить в повод для чего угодно.

Ей хватило бы времени — для одного жеста его было более чем достаточно.