То есть подавляющее большинство живущих в мире людей.).

Говорят, время Создателей было временем процветания Анкалы. А потом они ушли, и открылись Разрывы, и…

— О! Живая сущность в живописной ночи! Признаться, не ожидал кого-либо здесь встретить — приятный сюрприз, очень приятный! Что привело вас сюда, юная эри, в столь поздний час? Вдохновение ищете али ответы? Если второе, то в небо вы вглядываетесь зря — там их нет. А если первое, то, конечно, дорогой вы идёте благой и правильной.

Иветта резко развернулась и наткнулась взглядом на Приближённого.

На… очень странного Приближённого.

Он, для разнообразия не особо высокий, стоял расслаблено и вальяжно, опираясь на дверной косяк вытянутой и поднятой рукой; надеты на нём были штаны, обтягивающие бёдра и расширяющиеся от коленей к стопам (серые, конечно же, серые, с иссиня-графитовой вышивкой по бокам) и рубашка с глубоким вырезом, которая казалась бы простой, если бы не вычурные пуговицы и, опять же, боковые концы: длинные, асимметричные, свисающие слева до середины бедра, а справа — до колена.

Глаза его, добродушно прищуренные, были тёмно-карими; седые волосы — длиной примерно до подбородка — торчали в разные стороны (их словно причесать либо забыли, либо не посчитали нужным), а из правого уха до середины шеи свисала «серебряная» серьга — причудливое переплетение трёх плавных, волнистых, сужающихся к низу линий.

В целом он, если честно, походил на театрального актёра, который в Университет перенёсся прямо с репетиции. Хотя нет, скорее не прямо, а поучаствовав по пути в какой-нибудь весёлой творческой попойке.

Возможно, ещё и приложившись к каредскому кальяну.

А ещё этот Сценический Приближённый вообще-то ждал ответа.

— Я… Я просто… — растерянно, суетливо и сбивчиво начала Иветта и запнулась.

Вот что, что она могла сказать? Она ведь и впрямь «просто» и тоже, на самом-то деле, не ожидала здесь кого-либо встретить.

Университет никогда не бывал полностью закрыт: учащиеся и преподающие имели право зайти в него, когда пожелает сердце (а не связанные с ним просто не прошли бы через окружающие каждый портал защитные стены) — Иветта не была обязана оправдываться или объясняться, не ожидала, что придётся…

— Просто решили подышать свежим воздухом на высоте птичьего полёта? Одобряю! К тому же ночь-то какая — и вправду ведь живописнейшая ночь, ну как не полюбоваться!

Да ночь вообще-то была… самой обычной. Прохладной, безветренной, тихой и тёмной — банальной осенней, и дивиться в ней было нечему.

— Так что вы ищете в небесах, эри?..

Он вопросительно двинул свободной рукой на уровне бёдер, — далеко от позиции жестикуляции — и Иветта, спохватившись, представилась:

— Герарди. Иветта Герарди.

Сценический Приближённый отлип — отодрался — от дверного косяка.

Стремительно и широко шагнул вперёд: один раз, второй, третий; а затем резко остановился — и только тогда Иветта заметила, что напряглась, словно готовясь бежать; хотя куда бежать и как, прыгать, что ли — с балкона, с пятьдесят второго яруса, головой вниз, чтобы наверняка; правда, и так ведь выйдет — наверняка…

— А я-то думаю, лицо знакомое, где-то же совсем недавно видел! Создатели благодетельные да благословенные, что с памятью стало — должен ведь был узнать, простите великодушно. Вы, саринилла Герарди, очень нас всех впечатлили… и заставили поволноваться, конечно, зачем же так рисковать, жизнь-то одна… но в первую очередь впечатлили. Дерзкий поступок, я бы даже сказал — дерзновенный! Впрочем, молодости свойственно…

А ему самому, очевидно, было свойственно много говорить. И делал он это — тоже странно: его голос словно гулял по гребню волны; то поднимался, то опускался, и слова в итоге складывались в последовательность лёгкую, эмоциональную и успокаивающую.

(«Саринилла», надо же. Вежливое обращение к молодым девушкам в Ирелии — по акценту вычислил или по фамилии?

Или по матери. О которой Приближённые знали много больше, чем хотелось бы.).

— Вы как себя чувствуете, драгоценная? Университет… как бы это сказать… не довлеет?

Иветта улыбнулась — удержаться было бы очень тяжело, да она и не пыталась.

Он… наверное, не был красив, этот Сценический Приближённый с курносым носом, пухлыми губами, широко расставленными глазами и треугольным подбородком — но был совершенно очарователен.

Его возраст не поддавался определению так же, как и возраст Отмороженного Хэйса (больше… сорока пяти лет, а дальше лишь Неделимому ведомо); однако его лицо — в отличие от — было донельзя подвижным.

Ощутимо живым.

— Нет, не довлеет. Всё в порядке, Приближённый…

Иветта повторила его вопросительное движение, и он сначала недоумённо моргнул, а затем прижал руку ко лбу.

— Какая возмутительная невежливость с моей стороны! Прошу прощения, саринилла, что-то я совсем забылся. Прямо-таки опустился и одичал. Тит Кет — к вашим услугам!

Он отвесил сложносочинённый поклон: переломился пополам, вытянув левую руку в сторону, а правой выписав в воздухе горизонтальную спираль из множества — пяти? шести? — звеньев.

Впечатление театра сменилось впечатлением цирка.

«Тит Кет? Серьёзно, Тит Кет?!»

Конечно, в мире — запутанном, прекрасном и сумасшедшем — возможным было всё: в конце концов, существовали чудны́е западные имена, как, например, Ака Дото, Сен Гэра, Хота Лэн; так может, кто-то додумался назвать своего ребёнка…

Нет. Нет. Тит Кет — просто нет.

Зачем, зачем он сотворил с собой подобное? Бездействием или действием: либо не изменив данное, либо придумав… вот это?

Лицо Иветты наверняка сложилось во что-то неестественное: она очень старалась не рассмеяться и даже не столько из страха — ей неожиданно искренне и истово не хотелось расстраивать… прости Неделимый… Тита Кета.

Который смотрел на неё с хитрой улыбкой, а затем неожиданно сказал:

— Секундочку.

И начал жестикулировать.

И, наверное, нужно было испугаться; разумно бы было — испытать ужас, ведь каким бы забавным ни казался Тит Кет (весь целиком: со своей одеждой, речью, манерами и именем), он всё-таки являлся Приближённым; однако почему-то Иветта не чувствовала ничего, кроме любопытства.

(И легчайшей, почти игрушечной тревоги, на которую не обращать внимания получалось без особых усилий.).

Намерение он выразил созидающее; полуокружность, из вершины которой дёрнулся к небу отрезок — «растение»; какой-то… перекрещенный овал? И сплющенная подкова с короткими выступами внизу? И вытянутое облако с точкой посередине? И… луковица?

Жестикулировал Тит Кет грациозно и крайне быстро — долгий опыт был заметен невооружённым глазом, но оставалось неясным, почему именно не удавалось определить жесты: из-за скорости или из-за тривиальнейшего незнания.

Второе, к сожалению, было вероятнее.

Тит Кет завершил цепь, и в его руке материализовался абсолютно фантасмагорический цветок: какой-то ало-фиолетовый, усыпанный голубыми пятнышками гибрид эдельвейса и лилии на толстом оранжевом стебле, из которого торчали тонкие сине-жёлтые листья. Этот… ужас был протянут с таким самодовольством и был так созвучен своему автору, что руку Иветте пришлось поднимать с громким, открытым и чистосердечным смехом.

Она обомлела, когда, прикоснувшись к ужасу, поняла, что тот был живым.

Тит Кет ведь не изменял положение, а создавал — он не призвал, а сотворил настоящий выдуманный цветок: не правдоподобное искусственное подражание из неорганических материалов, а хоть и простую, но жизнь.

Иветта на какое-то время умудрилась забыть, насколько могущественны были Приближённые. Что ж, ей напомнили — заслуженно и мучительно, исключительно наглядно.

— Не порадовал я вас, да?

— А вы хотели? — не подумав, спросила она.

И решила, что теперь нарвалась уже точно, но Тит Кет только всплеснул руками и ответил: