Леонида же Антоновича цепочка размышлений и сомнений привела совсем к другому результату: пусть не рожает! Двое чужих детей — это слишком большая ответственность, а тут ещё и третий — основной — это уж слишком!
— Ты должна сделать аборт, — заявил он.
— Но я не хочу… И это грешно… И ведь мне же нельзя — меня врачи предупреждали, что это может для меня плохо кончиться…
— Ты должна будешь обязательно, непременно — сделать аборт! — очень настойчиво и решительно повторил банкир.
8
И Зина выполнила его приказ. Когда она едва живая вышла из роддома, Лёня уже поджидал её с машиной и с личным шофёром. Если бы она не знала, что её кто-то ждёт, то она бы и выйти не смогла — так плохо ей было. Но Лёня ждал её — взволнованный и весь из себя предупредительный.
— Я не пойму, кому из нас делали аборт — тебе или мне, — тихим голосом пошутила она, садясь в роскошную машину.
Это был даже и не комплимент моральному облику банкира, а подхалимаж. По-собачьи преданное и заискивающее заглядывание в глаза хозяину. Ведь если бы она сейчас потеряла этого человека, то могла бы просто-напросто умереть без его помощи.
После этого она тяжело заболела и впрямь чуть не умерла. Через месяц, когда Зина более-менее пришла в себя, она вопреки всем схемам, которые уже давно заполонили её роботизированную душу, почему-то уже безо всякого раболепия взяла да и спросила Лёнчика:
— Неужели ты и в самом деле думаешь, что я прощу тебе то, как ты обошёлся со мною?
Лёнчик по своему обыкновению отмолчался, но про себя подумал примерно так: простишь, куда ж ты, дура, денешься!
Зина, которая всё это время неотрывно смотрела ему в глаза, без труда прочла эти его мыслишки. И ей стало страшно.
9
Ещё не оправившись как следует от болезни, она впала в состояние, близкое к паническому: куда деваться и как жить дальше? Ей отказано в чести быть женою, быть хранительницею семейного очага; ей нельзя заиметь ещё одного ребёнка, причём такого, чтоб у него был реальный отец, а не какой-нибудь призрак… А принять поганое предложение Лёнчика о дальнейшем сожительстве со встречами на сексуальной основе, а не на духовной, не любовной и не семейной — она не хотела…
К кому обратиться за советом и за помощью? Ясно к кому — к Платону Петровичу! Но Проповедник — её самый верный и бескорыстный друг, как на грех, именно сейчас порвал с сектой, разочаровавшись в ней по причине каких-то сложных и длительных духовных исканий. И обратил после этого свои взоры к православию. И уехал в страну Абхазию, где и поселился в монастыре в качестве размышляющего о смысле жизни монаха — такие примерно о нём теперь ходили слухи.
Ни письма, ни поезда, ни телефонные звонки, ни самолёты не проникали в Абхазию, которая не входила отныне в состав ни одного государства на Земном шаре и сама за самостоятельную страну никем не почиталась. Однако, просочиться в эту заблокированную со всех сторон территорию с неопределённым статусом было всё-таки возможно, но только незаконным способом — так объяснили Зине умные люди. Можно было потихоньку перейти где-то границу или кого-то подкупить из пограничников, или раздобыть фальшивые документы, массовое производство которых теперь процветало повсеместно — и в громадной России, и в малюсенькой Абхазии… Опыта в такого рода делах Зина не имела, и всё же попасть к честному и доброму человеку, который всё знает и никогда не откажет в помощи, ей очень хотелось. С другой стороны в голове у Зины ещё свежо было воспоминание о том, как она познакомилась со своим Лёнчиком — ведь это было не где-нибудь, а опять же — на черноморском побережье Кавказа. Правда, то был общедоступный Краснодарский край, а не Абхазия…
Главная мысль крутилась где-то возле берега Чёрного моря… Это такое волшебное место, где бывают неженатые мужчины и где можно встретить кого-то советующего и помогающего…
Хотя и детские воспоминания о деревенском житье-бытье в гостях у тётушки — тоже бередили душу…
И воспоминания о родной маме, живущей в Белореченске — тоже не покидали сердца…
Она снова впадала в состояние, близкое к тому, которое у неё было перед принятием смертельной дозы успокоительных таблеток. И снова, как и в тот раз, она забыла, что у неё есть обязательства перед своими двумя детьми — сыном и дочерью.
Попросив своего бывшего мужа присмотреть за их общим сыном и взяв на работе отпуск, она, никому не сказав ничего определённого, купила билет на автобус и уже через несколько часов была на востоке Ростовской области в Дубовском районе.
Тётушки уже не было в живых. Знакомый дом, в котором та когда-то жила, стоял заколоченный и мёртвый. И весь посёлок, казалось, вымер после тех опустошительных бурь, что пронеслись над страною после краха коммунизма… Хотя двоюродные братья и сёстры были живы-здоровы… Но ведь это были чужие люди, почти незнакомые…
Сознание у неё хотя и угасало, но какой-то прочный стержень удерживал её в этой жизни, не давал сломиться и заставлял принимать решения не совсем уж бессмысленные, а так даже и отдалённо напоминающие разумные.
Хотелось жить. И выжить. А как — она точно не знала. Но хотела бы узнать.
Зина вернулась в Ростов. С автовокзала перешла через площадь на вокзал железнодорожный. Выстояла нужную очередь и поехала в сторону юга. На подходе к Белореченску она приняла неожиданное для себя решение: матери я не нужна и выходить на этой жизненной остановке — нет смысла. Она договорилась с проводником, заплатив ему то, что тот потребовал, и поехала дальше. Через двенадцать часов после выезда из Ростова она уже была на берегу Чёрного моря в посёлке, входящем в состав огромного города Сочи, который, как известно, занимает площадь большую, нежели мегаполис по имени Москва.
Итак, она была в краю, куда приезжают шикарные мужчины знакомиться с шикарными женщинами и где в монастырях живут мудрые и добрые Проповедники.
Глава 78. У САМОГО-САМОГО МОРЯ…
1
День был пасмурный, в горах чёрные тучи свирепствовали дождём с громом и молниями, но здесь, у моря, ни единой капли дождя не было.
Зина весь день провела на берегу — смотрела на волны, на горизонт, несколько раз окуналась в Чёрное море и всё пыталась что-то вспомнить насчёт того, зачем она здесь…
Последнее яркое впечатление, которое было способно проникнуть в её сознание было связано со странным пионерским лагерем, расположившимся рядом с нею. Это было человек двадцать детей (все с крестиками и иконками на шеях), возглавляемых священником, человеком лет тридцати пяти, которого все мальчики называли Валерием Владимировичем, а девочки — батюшкой. С ними была ещё и пожилая женщина какого-то деревенского типа — Елена Николаевна — так её все называли, которая была, у них, видимо, чем-то вроде няньки. Священник был крепким, пышущим здоровьем мужчиной, одетым во всё штатское и самое обычное (включая плавки), за исключением старомодной соломенной шляпы.
Валерий Владимирович, казалось, ничем не выдавал своего священнического сана — шутил и смеялся, плескался в воде вместе с детьми, то изображая морское чудовище с выпученными глазами, то организуя ныряльные соревнования по какой-то сложной и весёлой системе, и только специфическое произношение и непривычный для обычного уха лексикон выдавали в нём священника. Накупавшись вдоволь, он вышел на берег, взял видеокамеру и стал снимать купающихся детей.
— Валерий Владимирович! Снимите меня, как я красиво ныряю! — закричал кто-то из мальчиков.
Валерий Владимирович снял.
— Батюшка, и меня снимите! — закричала красивая девочка по имени Маша.
— А гляньте, какая у меня медуза! Снимите меня с медузой!
— И меня!..
— И меня!..
И священник в плавках всё снимал и снимал детей на свою видеокамеру — тщательно, с безграничным терпением и любовью. Всех переснял! А потом он, повернувшись прямо к нашей героине и став спиною к морю и детям, навёл поверх Зины свою видеокамеру на горы и стал снимать и их. Зина отчётливо слышала, как он при этом наговаривал в микрофон:
