— Хочу, конечно! А это будет счастливая судьба?

— Ясное дело! Разве ж я тебе стану рисовать несчастливое будущее?

— И это всё сбудется?

— Непременно! Ведь я же волшебник!

— Ну тогда нарисуй, Пашенька! — покрасневшие было глаза у Зины оживились. — Я верю, что всё будет так, как ты мне нарисуешь! Ты добрый — я знаю! Господь бог тебя услышит и сделает так, как ты просишь!

С тех самых пор у нас так и повелось: по вечерам Зина мне рассказывала что-нибудь про себя, а я изображал это на экране. Иногда она приносила мне свои фотографии — детские, взрослые, всякие; я снимал их сканером и загонял на экран, а после этого уже обрабатывал их так, как только хотел. Эти наши рисовальные вечера всё больше напоминали старинные посиделки у камина; мы беседовали о серьёзном, о пустяках, о делах минувшего дня или о прожитых годах. Я рассказывал ей о себе, а она мне — о себе… Причём уговор был такой — чтоб всё честно и чтоб без утайки.

Очень скоро, впрочем, выяснилось, что я про себя самого рассказывать особенно-то и не мог — жизнь у меня небогата внешними событиями: высшее образование, служба в армии офицером, женитьба, рождение дочери, развод. Ну разве что ещё латынь и моя страсть к рисованию — так ведь про это словами не расскажешь, это — как музыка!.. Зато уж у Зинаиды было что поведать!..

Время шло. Я с большим интересом слушал и слушал, как она изливала мне свою душу, и думал, что всё это — просто так, забыв, что просто так — ничего не бывает, что большое и всё нарастающее количество чего бы то ни было, неизбежно должно перейти в какое-то новое качество.

И вот однажды случилось: Зина сначала заболела (это было что-то по женской части, в подробности я тогда не пожелал вникать), потом долго выздоравливала, потом, впав в какое-то уныние, внезапно, ничего не сказав мне, но договорившись обо всём у себя на работе, уехала на Чёрное море недели на три, а вернувшись, вдруг потребовала, чтобы я всю её историю жизни отныне не просто слушал и зарисовывал, но ещё и записывал бы. И чтобы поскорее. И с точным сохранением имён, дат и прочих вещей. А потом, чтобы опубликовал.

Я было стал возражать: для тебя-то я сделаю всё, что угодно, но ведь так не бывает; имена и некоторый фактический материал всегда изменяют, чтобы потом родственники, сослуживцы, соседи по дому и современники не узнали, что ты — это ты…

На что Зина мне возразила: а мне нечего стыдиться! Если ты мне настоящий друг, то сделай так, как я тебя прошу! А если такого никогда раньше не было, то пусть теперь будет!

Я тогда подумал, что её просьба — это проявление женской логики, против которой не попрёшь, вспомнил, что нечто подобное я уже встречал прежде в мировой литературе, например, у одного знаменитого шведа, который умудрился написать в своём романе ВСЁ и безо всякого художественного вымысла про себя самого и про свою жену, про то, какая она у него была мерзавка, а та в пику ему написала роман-опровержение под названием «Всё было совсем не так». Вспомнив это, я несколько успокоился. И зря.

Совсем невероятное требование я услышал позже: ты должен написать не только то, что со мною на самом деле было, но и то, что на самом деле будет!

Я пытался перевести всё на картинки с принцами и прочие сказочно-мультипликационные затеи, но Зинаида требовала реализма и даже — документализма.

— Вот же ты дура! — разозлился я. — Да откуда ж я знаю, что с тобою дальше случится? А ну как я тебя настрою на одно, а у тебя в жизни получится другое! И отвечай потом перед тобой!

— А ты настрой меня на то самое, что нужно. И не настраивай на то, чего не нужно. И тогда всё и будет хорошо. Ты уж постарайся там, пожалуйста.

Не берусь описать с помощью цитат из нашего с нею диалога её дальнейшие объяснения, а просто попытаюсь пересказать ту Зинаидину мысль, которая до меня некоторое время спустя дошла: в её понимании, я — это некая spes ultima — последняя надежда, я — это некое существо, которое не от мира сего, которое всё знает, во всё проникает и всё понимает по-настоящему, а не так, как все остальные; я сижу за пультом перед экраном компьютера и общаюсь с чем-то таким, с чем не общается никто на свете. И это — неспроста!

Я стал возражать, доказывая, что всё это не так, что я простой человек, даже и не умный, а сумма знаний, которыми я обладаю, пусть и велика, но ведь она в реальной жизни ничего не стоит. А это и есть самое главное. Умён тот, кто побеждает в этом трудном мире в битве за деньги и жизненные блага, а я — человек в футляре, я живу в мире своих фантазий, перебиваюсь чуть ли не с хлеба на воду, едва существую, а наш великий ростовский земляк Антон Павлович Чехов уже однажды заклеймил позором моего духовного предшественника; стало быть, я — дурак, ничтожество, и я сам это охотно признаю…

Ничего не помогло.

— С чего ты взял, — возразила она мне, — что Чехов не мог ошибаться? Почему это я должна ему верить? Кто он мне такой, чтобы я доверялась его мнению?

Я не стал тогда с нею спорить и вроде бы и согласился с нею. Чтоб только не обижать её. Но с исполнением поручения не спешил, а стал думать и думать.

И вот что надумал: Моя Зинаида живёт в системе дух мужчин — этакий адюльтер, где один из мужчин — настоящий, а другой не настоящий; настоящий плохой человек; он полезен в практической жизни, а в духовной — ничто.

Ненастоящий — хороший человек и полезен в жизни духовной; в практической же он ничего не стоит.

Практическое и духовное. Что для Зинаиды нужнее и что полезнее?

По её мнению, на всякий случай нужно не отметать ни того, ни другого, а отрабатывать обе версии одновременно. В самом деле: если при жизни ударишься в высокую духовность, а после смерти выяснишь, что бога и потустороннего мира на самом деле нет, то каково оно потом будет лежать в могиле — вечная пустота и вечная тьма! И будешь потом вечно жалеть о том, что не было взято от жизни всё, что можно было взять…

По другому варианту её рассуждений выходило так: надо брать от жизни всё, что берётся, и плевать на духовность. Но потом грянет час, и, может быть, выяснится, что Высший Суд есть. И что тогда в этом случае делать? Быть может, придётся стоять в центре светового круга посреди огромного зала и отвечать огромному количеству суровых судей… И что же им ответишь? Или, может быть, это будет некая гигантская ладонь, к которой только и останется что припасть всем телом и молиться и молиться… Или даже кончики пальцев; Верховное Божество поднесёт тебя к своему лицу и, глядя на маленькую фигурку, торопливо скользящую и падающую у него на ногтях, о чём-то спросит и, не дождавшись вразумительного ответа, дунет и отправит эту грешную букашку — прямо в ад!

И, стало быть, нужен компромисс.

Но компромисс по принципу «всё в меру» или «немножко того, немножко другого» — опасен. На суде тебя могут уличить в двуличии и прочих грехах, связанных с неверием.

Поэтому механизм компромисса нужно запустить такой: пусть будет две Зинаиды с двумя разными судьбами. Первая Зинаида пусть будет практичная и берущая от жизни всё, что можно; вторая же Зинаида пусть будет праведница… При любом раскладе — выигрыш обеспечен. Если выяснится, что бог есть, то одна Зинаида будет осуждена на вечные муки, но останется запасная, и этой-то — основной Зинаиде! — и будет обеспечено вечное блаженство. Если же выяснится, что бога нет, то грешная и развратная Зинаида посмеётся тогда над Зинаидой-праведницей, которая, не взяв от жизни ничего, отправилась в могилу кормить червей…

И тогда я предложил Зинаиде пофантазировать на темы о её прекрасном будущем в УСТНОЙ форме.