Зинаида была в растерянности. Она знала, что меня не переспоришь. Просто потому, что я умней. И тогда она пошла на хитрость:

— Но как же ты собираешься расстаться со мною навсегда, если ты мне обещал дописать счастливый конец к моей биографии?

— А я не отказываюсь от своего обещания, — охотно и радостно согласился я. — И я допишу. Но для этого мне вовсе незачем видеть тебя. Читать же написанное мною — тебе тоже вовсе не обязательно. Моя писанина будет жить и без тебя. Если ей суждено, чтобы её прочли на земле и в небесах, если ей суждено повлиять на твою дальнейшую судьбу, то так оно всё и будет: и прочтут, и повлияет. А если нет, то и нет!

Зинаида вся как-то поникла от этих моих слов и грустно сказала:

— Никто меня не любит.

Я промолчал. А потом догадался возразить:

— У тебя есть сын. Вот он тебя и любит. Люби и ты его, это необыкновенный мальчик!

Теперь молчала Зинаида.

— Но ты ж там напиши так, чтобы это всё — повлияло!

— Уж я-то постараюсь, ответил я.

— Умные люди мне когда-то объяснили: написанное имеет особую силу: что напишешь, то и будет…

— Ты напрасно мне это напоминаешь. Я помню всё, что ты мне когда-либо говорила. Я выполню твой заказ так, как и обещал.

В воскресенье, когда мы с Валентиной уже жили на новом месте, а именно — в доме тёти Нюси, я вновь получил интересные вести из параллельного мира.

А был этот день хорош и необычен тем, что после ужасающей жары наступила наконец-таки какая-то прохлада — прошёл дождь и притом с грозой, и наступила вдруг такая непривычная свежесть, что даже и запахи какие-то появились приятные. Вся зелень вдруг пробудилась и стала излучать в окружающую атмосферу что-то невообразимо приятное и давно забытое; вовсю запели птицы и в особенности — кукушки…

Но это я отнюдь не отвлёкся; я всё о том же: поступили новые вести из параллельного мира.

Телевизор передавал, что где-то там, в неправдоподобно далёкой от Ростова и всей России Москве, дождик с грозой был тоже, но — чуть посильней нашего: чересчур свежий ветер повалял по всей столице тысячи деревьев, и некоторые из них при падении не только подавили стоявшие под ними автомобили, но даже и выломали несколько зубцов у Кремлёвской стены…

Как только непогода в Москве улеглась, шахтёры на улицах продолжили свой прерванный было бунт по поводу невыплаты зарплаты и прочих безобразий на шахтах…

А в закрытых помещениях этого же города обсуждалось недавнее заявление Президента о том, что он ни в коем случае не собирается нарушать Конституцию и поэтому не желает избираться на третий срок и что ему уже осточертело опровергать нелепые слухи о своём третьем президентстве. И все говорили только об этом. Но тут вдруг вышел на экран телевизора один из бывших помощников Президента и выступил с заявлением: он горячо одобряет мудрое и своевременное решение Президента выдвинуться на третий срок, считает это законным и будет оказывать Президенту всяческую поддержку!..

Что всё это означало (буря, прошедшая строго в районе Садового Кольца, шахтёрские волнения и все эти заявочки насчёт третьего срока) — я, маленький человечек и жалкий провинциал, не представлял.

Но это были ещё не все вести из того огромного мира, который простирается там, по ту сторону телевизионного стекла.

Вечером того же дня по одному из телеканалов передавали интервью, взятое у одной университетской преподавательницы из Югославии.

Это была красивая с умным лицом шатенка лет тридцати пяти. На хорошем русском языке, но всё-таки с лёгким сербским акцентом она рассказывала, как жила когда-то в Боснии и преподавала там русский язык. С помощью Запада боснийские мусульмане потеснили православных сербов: огромное количество людей было изгнано со своих исконных земель. Выгнали и её. По национальному признаку. Для защиты основных ценностей западной демократии. Она лишилась нажитого имущества, квартиры и работы. От горя, от безысходности ей сначала хотелось покончить жизнь самоубийством, но потом она собралась с духом и выдержала этот удар. Спустя некоторое время она оказалась в Косове. И устроилась на работу в тамошнем университете…

И вот настал черёд уходить и из Косова. Потомки беженцев из коммунистической Албании неимоверно расплодились на чужой земле, и теперь эти мусульмане при поддержке Запада в очередной раз вытесняют православных сербов с их исконной земли. Брата её, который сильно болеет, угрозами и шантажом вытесняют из общежития. И дело подходит к тому, что и её должны выжить и с работы, и из квартиры, и из Косова. А албанцы уже празднуют победу на своём новом территориальном приобретении…

Совершенно потрясённый, я слушал историю этой женщины и думал: «Кому в следующий раз придётся убираться из собственного дома под натиском Запада или воинствующего Ислама — уж не нам ли, русским?» А женщина из Югославии тем временем продолжала: Запад заинтересован в разгроме православия на Балканах, Западу враждебна наша православная духовность, которой чуждо всё грубо материальное… а сербы — последний оплот России в этом районе. Вот потому такое и происходит. Но уезжать ещё и из Косова я не буду. Это было бы для меня НЕДОСТОИНСТВЕННО! Уж лучше умереть, чем такой позор!

Она так и сказала: недостоинственно. И это была её единственная ошибка в русском языке.

Когда передача закончилась, я подумал: боже ты мой, ведь я всю жизнь мечтал встретить или увидеть хотя бы издалека настоящую красивую во всех отношениях русскую женщину.

И вот — впервые увидел. На экране телевизора. И она оказалась не русская, а сербка!

Занятия с учениками кончились по причине летних каникул, и лишь моя самая старательная ученица Люся — та самая, что рыженькая и в очках — изъявила желание продолжить со мною изучение латыни в течение всего лета.

И однажды, после некоторого перерыва, она явилась ко мне уже по новому адресу и, застав меня работающим в саду, сказала:

— Ну, вот я и нашла вас, Павел Артемьевич! Здравствуйте!

— Здравствуй, здравствуй, — ответил я, не слишком-то отрываясь от работы.

— Павел Артемьевич, может быть, я — не вовремя? Тогда я приду в другой раз.

— Ну что ты! Сейчас я умоюсь, и мы пройдём в дом. Я тебе покажу, как я теперь живу… А хочешь, так мы можем и прямо здесь устроиться — на скамеечке. Здесь такая благодать.

— Мне всё равно.

— Как это всё равно? — я помыл руки из шланга, а потом и сунул голову под воду. Обтираясь полотенцем, указал на окружающий пейзаж: — Глянь, как красив окружающий мир! Arboribus, как сказал бы Варрон, tam consita terra nostra est, ut tota pomarium videatur. Ну-ка переведи!

Не моргнув глазом, Люся перевела:

— Деревьями так засажена страна наша, что вся она фруктовым садом кажется.

— Порядок слов — безобразный… Но вообще-то: ты скоро меня обгонишь, — сказал я с изумлением. — И зачем ты только со мною занимаешься, если ты и без того такая умная?

— Я хочу быть ещё умней. И хочу — обогнать вас!

— Ум для девушки — не самое главное, — сказал я вслух, а про себя подумал: «А обогнать меня — не велика честь!»

— Пойдёмте лучше в дом, а то вас тянет на посторонние разговоры и на тяжёлые мысли.

— Пойдём, — согласился я. — Заходи…

И Люся вошла в мой дом.

— Вот это — тётя Нюся, — шепнул я. — Поздоровайся с нею. Да погромче, а то она плохо слышит. — И шёпотом же добавил: — Старики страшно любят, когда с ними здороваются.

— Здравствуйте, — громко сказала рыженькая Люся.

— Здравствуй, доченька, здравствуй.

— Это — моя ученица Люся из университета, — пояснил я тёте Нюсе. — Мы сейчас будем заниматься латинским языком.

Прошли в комнату.

— А это — Валентина Александровна, моя супруга. Ты уже знаешь её.

Люся поздоровалась с Валентиной, сделала ей какой-то приятный комплимент насчёт фигуры и поинтересовалась, к какому сроку мы ожидаем пополнения семейства. И мы прошли дальше — в следующую комнату, где и уселись за стол.